Гончарный круг - страница 9

– Действительно. Только у того борода была погуще и глаза жесткие, – пошутил Денис.

– Слушайте, а вы не родственники с ним? – спросил Василий.

– Разве што меньшой брат, али от заду девятая кость, как у нас говорят, – попробовал отшутиться Михаил Лукич.

Макар потянулся к гостям, замотал головой.

– Это што-о! – протяжно сказал он. – Раньше он у нас на господа нашего Иисуса Христа один в один был похож. Вота история-то была! Рассказать им, Михайла?

– Отстань, леший, народ-от смешить! – вступилась Матрена.

– Уймись! Дак, чего, Михайла, рассказать? – переспросил Макар.

– Да мели, бес с тобой! – согласился Михаил Лукич.

Первый рассказ Макара

– В котором это году было, в двадцать первом али в двадцать втором? – спросил Макар.

Михаилу Лукичу, видно, не первый раз приходилось слушать этот Макаров рассказ, а, может, он просто догадывался, что приятель хочет рассказать гостям.

– В двадцать втором году.

– В двадцать втором, значит… Я-то германскую не воевал по молодости, а был взят сразу в Красную Армию, а Михайла постарше меня на пяток годков, он в четырнадцатом ушел. Ушел да и нет его, четыреста девятый Новохоперский полк его пропер до самой Румынии. А когда там штыки-то воткнули в землю да стали выходить с большевиками из войны, часть домой пришла, а часть не дошла – комиссары завербовали. И Михайлу туда же как Георгиевского кавалера да к тому же из беднейших слоев. Да… А скоро и меня взяли и бросили к Дону. Поспрашивал я тама, мол, не знают ли такого Михайлу Болотникова, дескать, дома он давно не бывал. Да што ты! Прорва народу-то, разве найдешь? Повоевал бы подольше, может быть, и свиделись где, а меня в тот же год и околодило. – Макар выставил из-за стола свою колоду, вздохнул над ней неглубоко и продолжил: – Вернулся я пострадавшим красноармейцем, а тут как раз новую власть ставили: волостные комитеты пошли, землю делили, церковь в Стретенье трясли – много всего было. Меня в волисполком поставили. Председателем-то Воронина Генаху – помер летошний год в Ленинграде, – а я, значит, при ём. Винтовка трехлинейная, два патрона к ней. Правда, про боезапас наш никто, кроме нас с Генахой, не знал. Винтовка и винтовка. Ладно… А Михайлы-то все нет и нет в доме. И жив ли уж, нет ли – где спросить не знаем. В девятнадцатом от него письмо было: под Питером стоял, да в двадцатом на пасху писал, што домой охота. А потом и писать перестал, и самого нету. Варька – и та за Генаху Воронина вышла. Уж на што ждала девка, да посохни-ко семь-то годов! Мы тут маракуем: где Михайла? А он какого-то там батьку Глухаря гоняет. Отсюда все и началось.

– Вызывает раз Михайлу командир и спрашивает: «Где же Глухарь-от наш, красноармеец Болотников? Все возле носа вертелся, а теперича им и не пахнет. Где же он, сукин сын?» Михайла отвечает: «Так, мол, и так, товарищ командир… Чего ты ему сказал, Михайла?

– Сказал: откуда, мол, мне знать?

– Вот. «А раз, говорит, ни ты, ни я не знаем, где он, значит, надо искать. Возьми трех красноармейцев, которые посмекалистей, подбери их себе таких и ступай. Найдешь, и зададим мы ему задачу». Взял Михайла красноармейцев, пошел. Целую ночь в снегах проплутались, а к утру набрели на сенные стожки возле хутора и решили посидеть в этих стожках, пообглядеться, а там уж што бог даст. А Глухарь-то шельма был – своих как раз в сено на ночь и прятал. Только, значит, эти ямку в стожке поразобрали, а их хвать за ошерки и: кто такие, откуда будете? Эти – мычать, а их в конвой и – к батьке. А тот из попов был – его просто-то не объедешь. Безо всякого Якова спрашивает: «Пошто, вашу крестную мать, пришли?» Георгиевский кавалер наш отвечает: «А, говорит, мол, у тебя харчи, слыхать, покрепче, дак мы оголодали.» Говорит так, а сам себе думает: покорми-ко нас денек-другой, а мы тем временем и поразузнаем чего, а потом ищи нас, свищи!» Да ведь и Глухарь не больно дурак был из себя, говорит: «Даже, говорит, господь бог, царствие ему небесное, велел человекам в поте лица хлеб-от свой добывать, а я, дескать не бог, дак у меня и тем паче стараться надо.» «А мы, мол, и рады постараться! – Михайла ему толкует. – Эти вот по плотницкому делу, а я дак гончар. Чего, мол, скажешь, то и будет сделано.» – «Ладно! – Глухарь отвечает. – Гончар мне вазу ночную сделает, штобы поубористее была, а плотики пущай четыре гроба сколотят, на случай, по своей мерке. Но это после. А сперва, мол, надо доложиться по всей форме: где противник стоит и какие у его силы?» Вот как дело-то повел! Михайла – тоже не криво повязанный – отвечает: «Мы, мол, из крестьян будем, у комиссаров по вербовке лямку тянем, а сами-то серые. Мол, насчет харчей у тебя слух услыхали да и дали ходу, потому воевать-то все одно где, коли под вербовку попали, а харч-от дело такое, што требуется. А про силы противника доложить можно. Народу в эскадроне порядком: нас вот четверо, потом из нашей же деревни Филька Рыжий, Ондрюха Галоп, Викентий, Грыжебейло хохол, Варюха… Это парень, хоть и зовется по-бабьи. Ну, да еще кой-кто – всех-то разве упомнишь? Винтовка при каждом имеется, лошади. С лошадями, правда, напасть. Кирька у Ондрюхи пал, Викентий своего этта по холке огрел да шибко, видать, – тужится теперича мерин. Остальные, кажись, справные, токо гоняют их шибко, а овса не кажный день…» Врет Михайла, а сам глядит, што Глухарь вроде как засыпает: патлы свои длинные поповские свесил – глаз не видать, дышит ровно и помленьку присвистывает – воздух, значит в ноздре у его гнется, сипит. Ну, мелет ему Михайла, а сам со своими пермигивается. А Глухарь этим разом волосья рукой раздвигает, и сна у его ни в одном глазу! Раззанавесился эдак, ногой в барабан в какой-то пнул – и два хлопца в дверях. Говорит им: «Серые они мужики. Да мало серые, дак и голодные в придачу, Пущай повар сварит им индейку, которую даве мне сулил, а покамест она у его парится, серых мужиков повыветрить надо. Дух от них неважнецкий идет.»