Горит ли Париж? - страница 15

Заметив, что Хольтиц не в настроении, Лей предложил выпить. Официант ОКВ, пояснил он, дал ему бутылку довоенного «бордо». Лей полагал, что самой большой удачей было бы разделить ее с новым командующим Большого Парижа.

Лей принес бутылку в купе Хольтица. Они выпили за удачу Хольтица и за фюрера. Затем Лей признался, что тоже виделся с Гитлером. Темой его беседы с фюрером был проект нового закона, который Лей сам составил. После некоторой доработки закон был окончательно одобрен фюрером. Он будет обнародован в Берлине через несколько дней.

Закон этот, пояснил он Хольтицу, назывался «О задержании и аресте родственников».

Лей, говоривший с ганноверским акцентом, разъяснил Хольтицу его суть. Закон призван послужить Германии в особо тяжелые времена, которые для нее наступали. Как им обоим известно, для того чтобы выиграть войну, рейх нуждался в неизменной преданности своих солдат. Закон этот был вызван к жизни тем печальным фактом, что некоторые из генералов Германии недавно изменили ей. Одни сдались, другие оказались неспособными выполнить поставленные перед ними задачи. Против фюрера, напомнил он, был организован заговор.

Закон о родственниках не допустит подобного впредь. Родственники немецких генералов отныне будут нести ответственность за промахи генералов. В каком-то смысле они станут заложниками государства, гарантами хорошего поведения генералов.

Глубоко затянувшись сигарой, Лей признал, что эта мера чрезвычайная. К несчастью, продолжал он, чтобы закон был действенным, его положения должны быть жесткими. В тех случаях, когда промахи какого-либо генерала окажутся серьезными, а он избежит германского правосудия, сдавшись в плен, закон предусматривает смертную казнь для членов его семьи.

После слов Лея наступила тишина. Хольтиц вдруг почувствовал тошноту. Он уставился на капли «бордо», оставшиеся в стакане, и не мог вымолвить ни слова. Наконец, запинаясь, выдавил из себя, что подобная практика означает для Германии возврат к средневековью.

«Да, возможно», — сказал Лей, медленно вдавливая сигару в стоящую между ними пепельницу. Затем он вновь повторил фразу, которую уже произносил несколько раз: «Это исключительные обстоятельства».

Разговор прекратился, и через несколько минут Лей ушел. Хольтиц стоял у полураскрытой двери и наблюдал, как Лей исчезает в темноте коридора. Больше он его никогда не увидит. Он захлопнул дверь и запер ее. Поезд уже вышел на длинный и ровный участок пути до Берлина. На следующее утро Хольтиц пересядет на другой поезд, идущий до Баден-Бадена. Там он попрощается с женой, дочерьми Марией-Анжеликой четырнадцати лет и восьмилетней Анной-Барбарой и четырехмесячным сыном Тимо, которого подарила ему судьба и которого этот кажущийся бесчувственным пруссак ждал всю свою жизнь.

Хольтиц разделся и лег. Затем он сделал то, чего никогда в жизни не делал. Взяв с ночного столика коробку со снотворным, он вытряхнул из нее сразу три таблетки и проглотил одну за другой.

Между Растенбургом и Баден-Баденом фон Хольтиц ка короткое время остановился в Берлине. Когда он сошел с поезда, его ждала телеграмма за подписью Бургдор-фа. Коменданту Большого Парижа сообщалось, что специальным приказом фюрера ему присвоено звание генерала от инфантерии.

Всю ночь по пути в Баден-Баден Хольтиц размышлял над тем, что могло стоять за этим неожиданным повышением. Он знал, ОКВ никогда не поручал командование городом, даже столицей, генерал-лейтенанту. В самом Париже ни один военный губернатор никогда не имел ранга выше генерал-майора.

Стоя на гранитных ступенях своего элегантного особняка по авеню Рафаэль, 26, в теплых сумерках августовского вечера, генерал Ганс фон Бойнебург-Ленгсфельд ждал гостя. В ожидании он вел неторопливую беседу со стоящим рядом молодым лейтенантом — своим адъютантом графом Данквартом фон Арнимом. Многие узы, укрепившиеся за время их восемнадцатимесячного совместного пребывания в Париже, связывали старого генерала, страшно изуродованного танком на подступах к Сталинграду, с молодым бранденбургским дворянином. Все эти восемнадцать месяцев в «третьем рейхе» не было другого уголка, которым было бы легче управлять, чем тридцатью квадратными милями французской столицы, предоставленными Бойнебургу как коменданту Большого Парижа.