Горизонты исторической нарратологии - страница 8

Парадоксальное событие здесь состоит в своего рода инверсивном преображении владыки Петра – в простого, обыкновенного человека Павла.

В отличие от классиков художественной нарративности Чехов поистине «проблематизирует событийность» (Шмид). У чеховских событий имеется существенная специфика: нередко это латентные события, неявные, неочевидные, требующие проницательности адресата. Таково, по мысли Н.Д. Тамарченко, ключевое латентное событие в повести «Черный монах» – «внутреннее согласие на разрыв с другими людьми»[28]. Повествования Чехова вообще занимают особое место в истории формирования общечеловеческого событийного опыта.

Событийный опыт не просто накапливается. Он исторически трансформируется, что запечатлевается в пробах его осмысления.

Первоначальная попытка дефиниции событийности принадлежит Гегелю, в размышлениях об античной эпике предлагавшему «установить различие между тем, что просто происходит, и определенным действием, которое в эпическом произведении принимает форму события». По Гегелю происшествием можно назвать «любое внешнее изменение в облике и явлении того, что существует», тогда как событие есть «нечто большее, а именно исполнение намеченной цели», вследствие чего открывается «цельный внутри себя мир, в совокупном круге которого движется действие»[29].

Согласно мысли Ю.М. Лотмана, событие есть нечто иное. Это «пересечение запрещающей границы», «нарушение некоторого запрета, факт, который имел место, хотя не должен был его иметь»[30]. Такое определение совершенно не случайно возникает в контексте рассуждений о средневековой хронике. Однако по отношению к иным текстам оно представляется излишне жестким.

Н.Д. Тамарченко, исходя из опыта романного письма, расширяет гегелевское понятие событийности, исключавшее из этой категории «то, что просто происходит»[31]. Он определяет событие как «изменение в сюжетной ситуации […] в виде замены или преобразования условий для персонажа – в результате ли его (персонажа – В.Т) собственной активности (путешествие, новая оценка мира) или “активности” обстоятельств (биологические изменения, действия антагонистов, природные или исторические перемены)»[32]. Столь широкое понимание событийности соотносимо с авантюрной картиной мира, где на передний план выходит фактор непредсказуемости, беспрецедентности, того или иного рода «новизны».

Наконец, согласно наиболее мягкому определению Поля Рикёра, «событие – это то, что могло произойти по-другому»[33]. Такая характеристика событийности отсылает нас к опыту новейшей литературы, к нелинейной, вероятностной картине мира, теоретически осмысленной в синергетике.

Событийность того, что может претендовать на статус события, удостоверяется или, напротив, дезавуируется тем, как это излагается. В частности, местом, отводимым произошедшему в порядке событий, именуемому в современной нарратологии историей.

Нарратологическую «историю» порой отождествляют с «фабулой». Это не вполне правомерно. Русской формальной школой фабула мыслилась преимущественно как некий объективно существовавший жизненный материал для сюжетосложения. Нарративная история не такова.

Говоря в самом общем значении, история – это время человеческого присутствия в мировой жизни, то есть время, обладающее смыслом, а потому подлежащее интерпретации, которая представляет собой ни что иное как диалогическое понимание. Любая интерпретация (в частности, нарративная) имеет двоякую направленность: не только на интерпретируемый объект, но и на действительного или потенциального адресата. Ибо смысл не существует вне сознания, однако он и не сводится к чьей-нибудь субъективной значимости. Смысл (со-мысль) интерсубъективен. Это то, что объединяет нескольких (минимум двух) или многих мыслящих субъектов.

Соответственно нарративное (повествуемое) содержание не существует ни объективно (вне сознания), ни субъективно (внутри сознания), оно интерсубъективно и пребывает между сознаниями в качестве смысла. Репрезентация какой-либо истории (в отличие от хронологической фиксации цепочки эмпирических фактов) не сводится к информации, сообщаемой повествователем. Информативность повествуемой истории принципиально неотделима ни от ее ценностной интерпретации со стороны повествующего, ни от его иллокутивной интенции – внутренней установки на результативность данного рассказывания в данной коммуникативной ситуации.