Горькие травы - страница 9
Наступало утро. Он помнил только одно: ему нужно уйти, уехать. Кладбищенской земляники Вкуснее нет… Неизвестно, откуда это и зачем. Земляника? Он прислушался, поднял вещмешок с десятком отсыревших за ночь сухарей. Когда он вскидывал вещмешок за спину, сухари мягко зашуршали.
Зеленая Поляна насчитывала до войны пятьсот с лишним хозяйств и значилась большим селом. Сразу после освобождения, весной сорок третьего, в Зеленой Поляне встретились двое: однорукий Степан Лобов и плотник дед Матвей. А в сорок пятом, к осени, в село вернулось уже около ста пятидесяти жителей. Одни возвращались из Германии, другие из армии. И те и другие рылись на своих пепелищах, расчищали свои и колхозные усадьбы. На одном из первых собраний они выбрали Степана Лобова председателем. И теперь он вставал раньше всех, поправлял на спящем сынишке засаленный ватник, выходил из наспех сколоченной при помощи деда Матвея избы и шагал к колхозному двору. Так уж повелось исстари, еще со времен организации колхоза, — собираться на наряд в одно место. Здесь лежали две огромные дубовые колоды, подпорченные за долгие годы лежания гнилью. Их привезли сюда еще в тридцатом году, когда решили строить колхозный двор. Из них хотели сделать долбленые корыта — поить лошадей. Но работа была слишком трудоемкой, и они остались нетронутыми. Во время войны колхозный двор сгорел, колоды уцелели. И по неписаному правилу возле них продолжали по утрам собираться люди.
Много перемен прошумело у дубовых колод, много судеб прошло перед ними. В самом начале тридцатых годов одну из них облил кровью первый председатель нового колхоза Федор Кнут, и потом на этой колоде, распластавшись, обхватив ее руками, дурным голосом кричала на все село его молодая жена, рассыпав волосы и колотя головой о твердый, как кость, дубовый кряж. Здесь, на колоде, загадочно умер колхозный сторож, и в ту же ночь вспыхнула колхозная усадьба жарким огнем. Приехавший на другой день доктор, как в собственном кармане, порылся у мертвого сторожа в животе и объявил, что деда отравили.
Видели дубовые колоды и горе, и радость людскую. Звучали тут шутки, от которых бабы густо рдели и начинали совестить расходившихся мужиков, звучал хохот, заставляющий прядать ушами лошадей. Теперь редко услышишь тут смех, еще реже веселую шутку. Выбила война шутников под корень, вытравила нужда улыбки. Даже бабы перестали ругаться и стали молчаливее. Хмуро приходили, хмуро расходились, и если отказывались от какой-нибудь работы, то коротко и веско, без лишних слов. И тогда бесполезно было просить или уговаривать. Все работали из последних сил. Степан Лобов еще никогда не замечал такой страшной жажды жить и выбиться из тяжелого положения. Работали от темна до темна, землю копали лопатами, и норма была пять соток. У себя на огородах женщины собирались по пять-шесть человек и пахали на себе. Пятеро тащили, шестая шла за плугом. И боронили на себе. Приехавший как-то в колхоз секретарь райкома Карчун долго наблюдал за пахавшими женщинами издали. Секретарь райкома знал, что огороды нужно вспахать, иначе людям будет нечем жить. Секретарь райкома знал: так поступают во многих селах, но от этого ему не было легче. Еще никогда на его памяти не было такого, чтобы люди пахали на себе, и он никак не мог заставить себя подойти ближе. А когда подошел, неловко вытирая пот со лба подкладкой мятой фуражки, женщины сосредоточенно и деловито продолжали свое дело. А молодка, шедшая за плугом, пропела:
Женщины, тащившие плуг, рассмеялись, и секретарь райкома понял, что они давно его заметили, и ему опять-таки стало мучительно стыдно за свою беспомощность. Ведь недавно совсем окончились бои, и весь район лежал в пепле и развалинах, ни лошадей, ни тракторов не было.
Одна из женщин, русоволосая Фенька, хромая, с мужицкими прямыми плечами, разогнулась, смахнула пот с лица и устало спросила:
— А чего ты, секлетарь, волнуешься? Брось. И мы не виноваты, и твоей вины тут нету. Немец проклятый довел, чего тут стыдного?