Горький ветер - страница 8
— Я знал его отца! — сказал Эмери. — Он был самым гнусным скотом в Хантлипе и однажды ударил мою мать за то, что она не дала ему выпивки в кредит.
— Когда это было? Это предупреждение нашему Тому, который уже получил свою!
— Каков отец, таков и сын, так что я не стану пробовать, — сказал Эмери. — Имейте это в виду и держите его подальше от моей дочери!
— Не беспокойтесь! — сказал Роджер. — Мы будем держаться подальше от вас и от вашей дочери, и катитесь вы оба ко всем чертям! — И взяв Тома за руку, он повел его к дверям. — Пойдем, Том, выпьем еще где-нибудь. Есть немало мест и получше этого.
За дверями Том выдернул руку у Роджера и засунул кулаки в карманы. Он повернул за угол, и Роджер пошел следом.
— Не обращай внимания на Эмери Престона. Кого он волнует? Или его Тилли?
— Только не меня, — сказал Том. — Я на них не сержусь.
— Мутная водица, вот в чем штука.
— Но все-таки он сказал правду. Мой отец был не больно хорош. В этом можно не сомневаться. Он убил мать в Колоу Форде, а потом пошел и повесился на дереве.
— Что из этого? Это старая история, только и всего. Ты же не станешь переживать из-за нее?
— Я не стану, — сказал Том. — А вот других она очень волнует, не меня.
Иногда он пытался представить себе отца: пьяница, бросающийся в ярости на людей, отчаявшийся, предмет для общественного палача. Но он никак не мог нарисовать его себе. Это была просто история, и человек в этой истории был безликим, бестелесным.
Мог ли он представить себе мать? Да, наверное. Иногда он вспоминал белые руки, которые она протягивала к нему, теплые руки, нежно и благодарно касающиеся его тела. Но воспоминания, если это действительно были воспоминания, всегда ускользали, когда он пытался ухватиться за них, и оставалась только черная пустота.
— Пошли в Чепсворт, — сказал Роджер. — Выпьем в «Бражниках». У них там есть кегельбан.
В пабе на Лок-стрит на стене висел цветной плакат, изображавший собор в Лувейне после его захвата врагом. Это было личным впечатлением художника и изображало немецкую кавалерию, которая устраивала конюшню внутри церкви. Один солдат разбивал статую мадонны о стену. Другой разрывал священные облачения. Несколько других сжигали деревянные статуи, включая изображение Христа, благословляющего хлебы и рыбу, чтобы вскипятить котелок на треноге. Несколько бельгийцев, в основном пожилых мужчин и женщин, толпились у разбитых дверей, закрыв лица ладонями.
— Я пытался представить себе, что это Чепсвортский собор, и он лежит в руинах, и солдаты ломают все, что попадется.
— Ты ведь не религиозен, Том?
— Нет, но все равно это жестоко.
— А как же быть, когда убивают людей? Это куда как хуже, чем разбивать статуи.
— Конечно, — согласился Том. — Люди более важны, чем статуи.
Но он ненавидел саму мысль, что все эти резные фигурки бросали в костер только затем, чтобы вскипятить котелок для немецких солдат.
— Ты пошел и что сделал? — спросил Джесс. — Ты не сказал, что записался в армию!
— Да, — сказал Том, — все верно, записался добровольцем. Сегодня в три часа.
— А ты? — спросил Джесс, уставившись на Роджера. — Ты наверняка не сделал того же?
— Они не возьмут меня, не поверят, что мне восемнадцать.
— Господи Боже мой! — сказал дед. — И одноглазый бы увидел, что у тебя молоко на губах не обсохло.
— Они записали мою фамилию, — похвастался Роджер. — Когда будет нужно, они меня вызовут.
— Когда будет нужно, — сказал Джесс с облегчением. — Ну, тебе будет восемнадцать еще только через год. К тому времени война, конечно же, кончится.
— Хорошо бы! — согласился дед. — Эта проклятая штука слишком уж затянулась.
— Так, значит, Том должен идти? Просто не верится! — Джесс с сомнением посмотрел на жену. — Как ты думаешь, должны мы его отпускать или, может быть, ты собираешься решать сама, что ему делать?
— Мы не можем удерживать его, — сказала Бет. — Ему уже давно исполнилось восемнадцать, и он взрослый мужчина. Если бы все зависело от моего слова, эта война уже закончилась бы, так и не начавшись. — Она посмотрела на Тома, стоявшего напротив. — Когда ты должен отправиться в казарму?
— Сержант сказал, они пришлют повестку.