Горные орлы - страница 32
— На мир глядеть — душа выболела. Не поверите, хотя бы и про себя скажу: имел я десяток тысяч бумажками. Лопнули! Ну, думаю, господь дал — бес взял. Долго берег, теперь баба святой угол ими обклеила. А вот легко ли миру-то?.. Но я что! Я ничего, я советскому государству не супротивник. Я кроткай, безответнай, как березовый веник, к порогу поставь — стоять буду, в сени выбрось — лежать буду. На банном полке парятся мной, голиком стану — служу метлой. Только иногда, к примеру, какой вопрос задам, а чтоб так, боже избавь! Веник, вот провалиться мне, березовый веник!..
Зурнин испытующе посмотрел в глаза хозяину и улыбнулся; он знал, что в ночь пожара стрелял в него именно Автом. Пежин не выдержал, потупился.
В комнате стало совсем темно.
— Хозяйка, вздуй-ка свет гостя ради, — справившись с волнением, сказал Автом.
Еще налил кружку и выпил ее за один дух.
«Понял, что я знаю, для смелости пьет», — подумал Зурнин.
Орефию Лукичу говорили, что Автом по скупости одним фунтом керосина всю зиму обходится.
Пятилинейная лампа осветила налепленные в переднем углу бумажные «николаевские» деньги и картины. Присмотревшись, Зурнин расхохотался:
— Ты что же это, Автом Поликарпыч, в кучу-то всех смешал?
От смеха карие глаза Зурнина увлажнились и заблестели, лицо залучилось веселыми морщинками. Казалось, что и темная подковка шрама над левой бровью тоже засмеялась.
Около божницы с медными складнями и книгами в кожаных переплетах на стенке были повешены портреты последних Романовых и командарма Буденного.
— Люблю патреты, Орефий Лукич. Зимой в волости, в потребилке, увидел патрет и взял: потому — при форме и усах, как следовает быть.
— Царей-то снял бы, — стыдно!
— Да што ты, Орефий Лукич! Да у нас в Черновушке редко у кого нет в доме патретов-то…
— Ну, прощай, так заверни же в сельсовет перед отъездом.
«Узнал ведь он меня, вот провалиться — узнал, а смолчал. И даже над патретами посмеялся», — облегченно вздохнул Пежин, сидевший все время как на иголках.
— К нам-то заходи, Орефий Лукич, почаще заходи, — низко кланялся гостю Пежин.
Закрыв дверь, Автом торопливо, потушил свет.
— Стелитесь. Что полуношничать-то, карасин жечь…
Со всех концов деревни бежали женщины, девки, мальчишки. Вперевалку спешила оправившаяся от побоев Виринея Мирониха.
— Живуща, как кошка! Никакой бой не берет! — ехидно крикнул ей Мосей Анкудиныч.
Как ни спешила Виринея, но не удержалась — остановилась, разом как-то согнулась вся в пояснице, приподняла голову и затрясла ею, как это делал в гневе Мосей Анкудиныч. Старик плюнул в ее сторону и, ворча что-то, пошел во двор.
Мирониха вновь затрусила, силясь догнать женщин.
— Сердцынько лопнет, бабоньки…
— Пешком, сказывают, прошли. И все, кто в ячейке, с ними.
— Неужто к венцу пешком?!
— Убей бог, на своих, на двоих…
— Да у них на всю компанию один мерин и тот кривой, как Митька Седов.
— Ну Седова-то ты, сватья, не приплетай — он хоть и крив, да душа у него пряма.
— Селифон батрачить у Самохи кончил, к тестю в примаки[12] идет, а Амос Карпыч плотника с квартиры гонит… Зурнин-то к Егору Егорычу перебрался, Амоса за всяческие беззакония тюрьмой стращает, — рассказывала Мирониха.
Женщины проталкивались в сельсовет. Толпа то подавалась вперед, то оседала. В раскрасневшихся от волнения и от мороза лицах сквозило непреодолимое желание взглянуть на первых «самокруточных» молодых.
— Разодета, сказывают, невеста — прынцесса!
— Селифон, сказывают, под польку острижен и в сапогах новых. На штанах — плис, на рубахе — сатин.
Виринея совсем уже было пробилась к дверям, но навстречу хлынул людской поток.
— Дорогу!.. Дай дорогу! — возбужденно сверкая единственным глазом, командовал Дмитрий Седов. — Посторонитесь, граждане! Чистосердечно прошу дать дорогу молодым!.. — Седов был так счастлив, точно он сам только что зарегистрировался с красавицей-новоселкой.
На пороге показалась взволнованная, радостная Марина, а за ней высокий, широкоплечий Селифон.
На белый лоб парня волной падал черный чуб. Над губой резался первый ус.
— Как две вербы!..
— Мне бы эдаку — и я бы черту душу отдал, не посмотрел бы, что комсомолка…