Горные орлы - страница 62
Поднятые руки ее скользнули по плечам Селифона и опустились. Из левой выпало письмо. Селифон на лету подхватил его, гадливо смял в комок, сунул в карман и, размахнувшись, ударил уже в полной темноте…
Напружиненное тело Селифона потеряло опору и грохнулось на пол: сзади на голову ему обрушился страшный удар.
Словно сквозь сон чувствовал Селифон, как чьи-то сильные руки схватили его за плечи, выволокли на крыльцо и столкнули вниз. В памяти сохранился чей-то озлобленный, грубый голос:
— Каторжник!.. Зверь!.. Очухайся на ветерке!..
Селифон не скоро пришел в себя. В соседнем доме пели, пьяный бабий визг вплетался в хриплые мужские голоса.
«Амосовские гуляют… Мосей Анкудиныч… рыклинские…»
В освещенных окнах двигались люди, качались тени.
Селифон поднялся. Уже ничто не в состоянии было удержать его. Весь он был теперь во власти злобы и жалости к себе.
«Пусть видят, пусть знают, пусть все знают…»
Распахнул дверь… В каком-то чаду говорил с Амосом Карпычем, с дедом Мосеем… Жадно пил густую, хмельную, пахнущую родным домом, милым далеким прошлым, медовуху. Кого-то обнимал, с кем-то целовался и плакал, с кем-то плясал.
А веселый Самоха Сухов все озорно подмигивал Селифону и все нашептывал в ухо:
— Ну чего тут думать: не девка — лиса-огнёвка, испепелит, сожжет!.. Раз-раз, по рукам и в баню, по зубам и в харю!..
Последнее, что смутно припомнилось в тот вечер, это чьи-то заботливые в темноте руки, снимавшие с него сапоги и ухаживавшие за его головой. Голова Селифона никак не хотела лежать на подушке и со стуком падала на холодные половицы, а чьи-то руки все время поднимали ее и вновь укладывали на тугую, горячую подушку. Кто-то покорно пришепетывал:
— Мольчи, Селифоша… Я подыму счас, мольчи, милый…
Проснулся на рассвете. И долго не мог понять, где он и кто это рядом с ним под шелковым одеялом. Он стал припоминать все по порядку, начиная с Теремка, и все-таки не мог понять, где он. Отяжелевшая голова бесплодно силилась собрать в порядок события предыдущего дня. Отчетливо вспомнилось только, как падала со стола лампа, как подломилась и упала к ногам Марина и как кто-то оглушил его сзади страшным ударом по голове.
«Да где, с кем это я? — и, с трудом приподнявшись, стал всматриваться в полутьме в курносое веснушчатое лицо. — Батюшки, да ведь это Фроська-курноска!» — вспомнил он почему-то детское еще прозвище поповны.
Фрося проснулась. Увидела склонившегося над ней Селифона, схватила его за шею, впилась горячими губами и, порывисто дыша и вздрагивая, прижалась к нему раскаленной грудью.
— Се-ли-фо-шенька… кро-ви-ночка моя…
«Опохмеляться» к амосовским гости собрались чем свет. Женщины, побледневшие с перегулу, шептались с Васеной Викуловной и с разрядившейся в лазоревый сарафан Фросей.
«Молодуха» до глянца вымазала жидкие волосы репейным маслом, гладко зачесала их, припустив на «височки». Усеянное веснушками лицо она докрасна растерла холщовым полотенцем и на «отделку» провела по щекам куском каленого кирпича, посыпанного жгучей бодягой.
Селифон с тревогой взглядывал на красное, точно из бани, лицо Фроси и стыдливо опускал глаза. Васена Викуловна еще на постели опохмелила его, нацедив половину берестяного туеса медовухи. Женщины дергали Фросю и, утащив в горницу, шушукались о чем-то. Амос выжидательно посматривал то на Васену Викуловну, то на Фросю, то на Селифона. Гостей набилось до отказа. Поздравляли Селифона с выходом и с новой счастливой жизнью. Мосей Анкудиныч не отходил от него и все нашептывал на ухо о сладости покаяния, о блудном сыне, кающемся грешнике…
Селифон пил, но хмель не одолевал головы. Бабьи шепотки, настороженные взгляды Васены Викуловны, красное лицо Фроси, разговоры Мосея Анкудиныча кидали его то в жар, то в холод.
Мысли о Марине не оставляли ни на миг. «Пусть смотрит и казнится!» — и, предвкушая сладость мести, шумно поднялся из-за стола, схватил Фросю за руку.
— Бухайтесь в ноги, — надоумил Мосей Анкудиныч. — Я за отца тебе буду.
Гости замерли.
Селифон грохнулся на колени. Рядом с ним, шурша шелковым сарафаном, опустилась Фрося.
— Батюшка Амос Карпыч, матушка Васена Викуловна, — ударившись лбом о половицы, в один голос заговорили молодые, — простите!