Город ненаступившей зимы - страница 17

Вайнштейн только пожал плечами.

— Старый ты дурак! — промолвил Сергей, причем, не со злобы, не для того, чтобы обидеть или выпустить пар, просто так — потому, что это оказалось первым пришедшим на ум.

Вайнштейн в ответ, лишь по-доброму улыбнулся.

— А твой отец говорил «старый еврей», — весело, но с какой-то грустинкой, напомнил Вайнштейн.

— И это тоже, — согласился Сергей. — И дурак и еврей… Странная комбинация, не находишь?

— Нахожу, — Вайнштейн посерьезнел. — Ты, я вижу, успокоился?

— Да, вроде… — предположил Булавин.

— Это очень хорошо! — резюмировал старик. — Более того — это редкость.

— Почему? — не понял инженер.

— Ты помнишь, каким прибежал в эту квартиру?

— Ну, — кивнул Сергей, — перепуганным, наверное…

— Нет. Это был больше, чем испуг, поверь мне. Я такого навидался здесь, — Вайнштейн, как-то резко погрустнел. — Большинство тех, кто сюда попадает — сходят с ума, причем в первый же день, точнее сутки. Ночью здесь жутко…

— И где же это «большинство»? — поинтересовался Булавин.

— Ты скоро всё увидишь сам. Главное — будь спокоен и ничему не удивляйся. Помни! — старик взял Булавина за руку, — с тобой уже ничего не случится! Понял? Ни-че-го! Ты — мёртв. Единственное, чего ты можешь лишиться — это своего рассудка. И вот тогда ты найдешь ответ на вопрос, где находишься. Поверь, это место станет твоим персональным адом…

Управление городской полиции услужливо делило здание с почтамтом. То, что трехэтажный куб белого кирпича имеет отношение к связи, было понятно с первого взгляда. На фасаде, вот уже несколько десятилетий, красовалась инсталляция в виде глобуса, перетянутого лентой с надписью «Телеграф». Телеграф, как таковой, уже давно исчерпал свою функцию, тем не менее, менять внешний вид постройки никто не спешил, поскольку он уже давным-давно стал визитной карточкой не только здания, но и целого квартала. Когда, ещё не было сотовых телефонов, чтобы не искать друг друга по улицам, очень часто встречи назначали «на глобусе», то есть — у здания почты. Расположение, постройки было весьма выгодным. Двести метров влево — главная площадь, с неизменным «дедушкой Лениным» и администрацией. Пятьсот вправо — рынок, где в «базарный день» можно найти, почти всё, что душе угодно, правда, если это душа не слишком изощренного человека.

Вера Кузминишна ходила сюда, как правило, оплачивать коммуналку. Но в этот раз, женщина зашла не в левую, а в правую дверь.

— Здравствуйте! — неуверенно изрекла она с самого порога и направилась к небольшому зарешеченному окошку. — Заявление написать можно?

Долговязый молодой человек по ту сторону решетки, тяжело вздохнул и полез в ящик искать чистый лист бумаги.

— А на что жалуетесь-то, бабуля? — спросил он, ища глазами, куда-то вечно пропадающую из поля зрения ручку.

— Человек пропал. Сергей Владимирович Булавин. Тысяча девятьсот…

— Подождите, подождите! — остановил её сержант. — Сейчас, всё подробненько напишите: где пропал, когда, кто, при каких обстоятельствах и так далее.

— Пропал вчера, — затараторила Вера Кузминишна. — Где и при каких обстоятельствах — не знаем! Ушел и…

— Стоп! — перебил пожилую женщину долговязый. — Что значит «вчера»?

— То и значит. Ушел от брата и домой не вернулся ночью. Вот, до сих пор нет.

— Же-е-е-нщина! — устало протянул молодой полицейский. — Пропал — это когда три дня человека нет. А, если вчера ушёл — это загулял, или у бабы какой остался! Вот, пройдет три дня — тогда приходите!

— Ну, сынок! — взмолилась старушка и попыталась просунуть под решётку мятую тысячную купюру. — Может сейчас заявление, а?

— Женщина! — прикрикнул на неё сержант. — Уберите это! — кивнул на деньги. — Я вас, между прочим, арестовать за это могу!

— Арестовывай! — проскулила старуха. — Только заявление прими!

— Сдурела бабка! — прошипел он себе под нос. — Так, разговор окончен! — отрезал и закрыл окошко изнутри.

Старушка сжала в морщинистый кулачёк зеленоватый прямоугольник тысячной купюры, вздохнула, и пошла прочь, с надеждой, что вернувшись домой обнаружит там старшего сына. Тихонько поплачет, закрывшись в ванной, а потом надает ему таких тумаков, чтобы на всю жизнь запомнил! Хотя, конечно, материнское сердце подсказывало, что её самой заветной, в тот момент, мечте — сбыться не суждено.