Город туманов - страница 16

Тут Ранульф снова зарыдал.

— О, папа, папа! — простонал он. — Они охотятся на меня… эти дни и ночи. Обними меня! Обними!

И Натаниэль, ощутив прилив такой нежности, на которую, по собственному убеждению, просто не был способен, прилег возле ребенка, обняв его трепещущее тело, и принялся бормотать утешительные, полные любви слова.

Постепенно Ранульф успокоился и вскоре заснул мирным сном.

Натаниэль проснулся на следующее утро с куда менее закаменевшим сердцем чем того требовали обстоятельства. Случившееся с Ранульфом грозило Натаниэлю бесчестием, рассудок и жизнь сына находились в опасности. Однако к тревоге примешивалось отрадное чувство любви к сыну, которую он обнаружил в своем сердце, и он ощущал себя так, как когда-то еще мальчишкой, получив в подарок пони.

К тому же его не отпускало дурацкое ощущение того, что реальность эта не является прочной и неизменной и что факты представляют собой пластмассовые игрушки, а точнее, ядовитые травы, которые не обязательно вырывать, если нет желания. Ну а если тебе все же приходится пропалывать их, то подобные растения всегда можно отбросить в сторону и оставить засыхать на земле.

Ему хотелось бы направить свою ярость на Вилли Клока. Однако предыдущей зимой Вилли таинственным образом пропал, и хотя Натаниэль остался должен ему жалованье за целый месяц, никто с тех пор не видал его и ничего о нем не слышал.

Однако, невзирая на подобное толкование фактов, чувство ответственности, родившееся вместе с этой новой любовью к Ранульфу, заставило его предпринять некие материальные действия, и Натаниэль решил вызвать Эндимиона Лера.

Эндимион Лер объявился в Луд лет тридцать назад, причем неведомо откуда.

Он был врачом, имел большую практику, но в основном пользовал торговый народ и беднейшую часть населения, поскольку наилучшие семейства были консервативны и всегда относились к незнакомцам с некоторой настороженностью. К тому же они считали его человеком непочтительным, а его шутки — неуместными, даже пугающими Например, иногда он был способен напугать приличную компанию такими, произнесенными как бы в задумчивости, словами:

— Жизнь и смерть! Жизнь и смерть! Таковы краски, с которыми я имею дело. Неужели они оставляют пятна на моих руках? — задумчиво произносил он.

После чего со странным сухим смешком выставлял руки на всеобщее обозрение.

Однако умение его и познания были настолько велики, что даже тем, кто недолюбливал его, приходилось обращаться к нему за помощью.

Среди людей бедных имя его гремело, поскольку он всегда был готов согласовать плату за свои труды с возможностями пациента, а тех, у кого не было денег, лечил бесплатно. Все дело было в том, что он любил свою профессию. Однажды ночью его подняли с постели и повезли за несколько миль от города в сельский дом, где он обнаружил, что вызвали его к крохотному черному поросенку, единственному оставшемуся в живых, представителю ценного помета. Однако Лер отнесся к этому открытию вполне благодушно, он целую ночь провозился с маленьким животным и к утру мог уже сказать, что жизнь его находится вне опасности. Когда по возвращении в Луд его стали укорять в том, что он потратил столько времени на столь недостойный объект, он ответил, что и свинья, и мэр служат одному Господину и что вылечить и того, и другого можно, лишь проявив одинаковую меру искусства, а потом добавил, что хорошему скрипачу все равно, где играть — на свадьбе деревенского простака или на похоронах купца.

Интересы его не ограничивались одной медициной. Хотя по рождению Лер не принадлежал к числу доримаритов, мало что оставалось неведомым ему в древних обычаях приемной родины; и несколько лет назад Сенат обратился к нему с просьбой написать официальную историю Ратуши, которая до революции являлась дворцом герцогов и представляла собой самое яркое сооружение Луда. Какое-то время весь свой досуг он отдавал именно этому занятию.

У сенаторов не было более сурового критика, чем Эндимион Лер, он являлся автором большинства шуток, ходивших на их счет в городе. Однако к господину Натаниэлю Шантеклеру он как будто испытывал особую, личную антипатию и при редких встречах с ним держался едва ли не нагло.