Город туманов - страница 18

— Клянусь Солнцем, Луной и Звездами, я возвращаюсь! — в волнении вскричал господин Натаниэль. — Я не доверяю этому типу и не намерен оставлять с ним Ранульфа.

— Что за ерунда, Нат! — произнесла Календула усталым тоном. — Прошу тебя, успокойся. Пусть доктор занимается своим делом.

Примерно с четверть часа господин Натаниэль мерил комнату шагами, едва скрывая свое нетерпение.

Гостиная находилась напротив курительной, их разделял только узкий коридор, и когда Натаниэль открыл дверь собственной комнаты, он услышал доносящиеся из гостиной голоса. Это утешало, видимо, Ранульф очнулся.

Потом вдруг Натаниэль оцепенел, зрачки его расширились, лицо стало пепельно-бледным, и он вскричал:

— Календула, слышишь ли ты?

Из гостиной доносилась песня, милая, чуть жалобная мелодия, и, старательно вслушавшись, можно было разобрать слова:

— Боже милостивый, Нат! — воскликнула Календула, изображая комическое отчаяние. — В чем же дело теперь?

— Календула! Календула! — возопил Натаниэль охрипшим голосом, хватая ее за руки. — Разве ты не слышишь?

— Я слышу вульгарную песню, если ты имеешь в виду именно это. Я знала ее всю свою жизнь. Очень любезно со стороны Эндимиона Лера превратиться в няньку и качать колыбель!

Однако то, что слышал господин Натаниэль, было Нотой.

На несколько секунд он замер, не имея сил шевельнуться, на лбу выступил пот. А потом, ослепнув от ярости, он бросился в коридор. Однако забыл о том, что гостиная закрыта, выскочил во входную дверь и ворвался в комнату через выходившее в сад окно.

Находившиеся в гостиной врач и пациент, настолько поглощенные друг другом, не заметили ни попытки господина Натаниэля прорваться сквозь запертую дверь, ни его появления из окна.

Ранульф лежал на кушетке с выражением крайнего мира и покоя на лице, а Эндимион Лер, склонившись над ним, негромко напевал мелодию, на которую были положены только что упомянутые слова.

Господин Натаниэль с бычьим ревом набросился на доктора, поднял его на ноги и принялся трясти, как терьер крысу, обрушив на его голову все известные ему оскорбительные эпитеты, не исключая, конечно, фейрина сына.

Тут Ранульф принялся хныкать и жаловаться на то, что отец все испортил, потому что доктор делал ему хорошо.

Шум заставил встревоженных слуг броситься к двери, в садовом окне появилась Календула и, порозовев от стыда, принялась тянуть господина Натаниэля за сюртук, истеричным тоном предлагая ему опомниться.

Натаниэль устал и выпустил наконец свою жертву, уже побагровевшую и задыхавшуюся — столь серьезной оказалась встряска.

С невыразимым отвращением Календула бросила взгляд на пыхтящего и победоносного мужа и обрушила на маленького доктора поток извинений и всевозможных укрепляющих средств. Не в силах вновь обрести дыхание тот рухнул в кресло, Натаниэль стоял, испепеляя его взглядом, а бедняга Ранульф, бледный и перепуганный, хныкал на кушетке. Наконец доктор поднялся на ноги, слегка встряхнулся, вынул платок, промакнул лоб, усмехнулся и вполне миролюбиво заявил:

— Хорошая встряска весьма полезна для восстановления телесных токов. Итак, ваша честь, вы превратились во врача! Благодарю вас… от всей души благодарю за лечение.

Пропустив его слова мимо ушей, господин Натаниэль сурово спросил:

— Что вы делали с моим сыном?

— Что делал? Просто лечил его. Песни стали считаться целебными намного раньше, чем травы.

— Мне было хорошо, — простонал Ранульф.

— И что же это была за песня? — все так же сурово спросил господин Натаниэль.

— Она стара, как мир. Это колыбельная, няни поют ее детям. Вы наверняка знали ее с самого детства. Как же она называется? Голубика — да, именно так. Голубика. Не правда ли, Календула?

Деревья в саду шевелились и что-то бормотали. Галдели птицы. Издали донесся колокольный перезвон часов на Ратуше, и в гостиной запахло весенними цветами и ароматической цветочной смесью.

Натаниэль вдруг успокоился. Поднес руку колбу, передернул плечами и смущенно усмехнувшись, произнес: