Городские повести - страница 10

—Забыл предупредить вас, что я неразговорчив, — сказал я.

Ну что вы! — быстро отозвалась она. — Мне нравится, что вы молчите. Я не люблю, когда с ходу начинают рассказывать о себе. Все любят рассказывать о себе, и никто не любит слушать. Одни смешные случаи, как будто ничего, кроме смешного, с человеком и произойти не может.

А разве то, что с нами сегодня случилось, не смешно? — спросил я.

Сейчас смешно, — подумав, сказала она, — а сначала было страшно. Мне повезло, что я вас встретила, а то бы я, может быть, и вернулась. Замерзла бы и вернулась.

Домой?

Нет, — коротко ответила она, и я не стал расспрашивать.

То ли она сочла свой ответ слишком резким, то ли посчитала нужным внести в ситуацию кое-какую ясность, — не знаю, но, помолчав, она добавила:

—Один человек много бы отдал сейчас, чтобы узнать, где я нахожусь.

Я усмехнулся про себя этой ребячьей фразе, но не сказал ничего. Я вытряхнул из пачки сигареты и стал закуривать.

—Я до сих пор не уверена, что была во всем права, — медленно проговорила она, внимательно глядя, как я прикуриваю.

«Милая девочка, — подумал я, — а кто во всем прав? Да и можно ли быть во всем правым?»

Но тут машина резко вильнула вправо, к тротуару, и шофер, энергично затормозив, опустил ветровое стекло.

—Ну что? — сказал он, не выпуская папиросу изо рта. — Жить надоело, что ли?

Сквозь снег мы не разглядели, с кем он разговаривает. Заднее стекло машины было сплошь залеплено снегом, и, оглядываясь, мы ничего не видели.

—Куда вам ехать-то? — спросил шофер и, посмотрев через плечо на нас, бросил: — Да нет, они не возражают. Им не к спеху.

Дверца распахнулась, и вместе со снегом и сырым ветром в кабину ввалился мальчишка в коротком пальто и меховой с козырьком шапке, которая, должно быть, была ему велика, потому что козырек торчал на уровне переносицы. Он сел рядом с девочкой и, положив руку на спинку сиденья, сказал:

—С новым счастьем!

Он был слегка пьян, от него пахло водкой и хризантемами.

—Давайте все целоваться! — призвал он с убежденностью в голосе. — Все! Это нужно.

Девочка взглянула на него пристально и сказала:

Вы на себя в зеркало когда-нибудь смотрели?

Нет, а что? — забеспокоился попутчик и вытер щепоткой нос.

Посмотрите, — сказала девочка. — Увидите много забавного.

Как видно, она привыкла расправляться с подобными юнцами, и он почувствовал эту привычку и смирился.

—Сидите спокойно, — прибавила она, когда попутчик снова завертелся.

Машина тронулась и снова остановилась, и мы поняли, что нашему спокойному круизу пришел конец. Шофер наш оказался из тех, что ищут добра именно от добра: • рядом со мною на заднее сиденье втиснулся еще один приятель, а на переднем уместились сразу двое.

—Ничего, •— объяснил себе шофер. — Милиция сейчас сквозь пальцы смотрит.

Машина наполнилась винными парами, которые нам, трезвым, были особенно неприятны, и бессвязными разговорами. Мы с девочкой сидели стиснутые между попутчиками и почему-то держались за руки. Возражать не имело смысла: я высказал шоферу ряд соображений, но он и бровью не повел.

Не знаю, сколько мы проехали, но девочка вдруг повернулась ко мне и тихо сказала:

Давайте выйдем.

Согрелись? — спросил я.

Она усмехнулась и дернула плечом, что означало, должно быть: даже слишком.

Машина снова подкатила к тротуару. Короткая сутолока, две-три реплики, оставленные нами без ответа, хлопнула толстая дверца такси — и мы опять под открытым небом, по колено в куче грязного снега.

Ох, я устала от них, — сказала девочка, когда мы выбрались на тротуар и отряхнулись.

Как, ваш сосед не мешал вам? — спросил я.

«Мешал»... — повторила она с насмешкой. — Я всю дорогу с ним дралась локтями. Отпихиваюсь, а он все лезет и лезет...

Сквозь зубы я бросил вслед такси несколько фраз — в сослагательном, увы, наклонении.

Мы стояли в узком переулке, заваленном кучами снега до такой степени, что по нему с трудом проехала бы детская коляска. Двухэтажные дома, кое-где подпертые деревянными балками, дышали на нас черными ртами подворотен.

—Отличное место, — сказал я неопределенно: может быть, мы подъехали к ее дому.

Над нами возвышался пятиэтажный каменный дом, казавшийся в этом переулке огромным. Все окна его были ровно освещены, как будто внутри горела одна ты-сячесвечовая лампа. Из-за двойных старинных рам глухо, как сквозь вату, доносилось пение. Нестройный хор пытался слиться в песне «Ой ты, северное море...».