Городские повести - страница 23

Я целовал ее плечи, шею, подбородок, а она, сжав губы, отчужденно смотрела мимо меня и еще долго не могла оттаять после этого разговора. Она вдруг решила, что я от нее отказываюсь. А мне просто хотелось разделить ее страх, ее риск пополам. Сам не понимаю, как дошел разговор до вопроса, у кого я ее украл. Ничья — так ничья, я тоже ничей. Тем лучше.

Январь этого года слился для меня в одну огромную лунную ночь. Весь месяц был на редкость морозный, безоблачный, скрипучий. На голубом снегу лежали резкие тени. Луна за окном нашего ночного мирка (постепенно мы освоились и стали спать, отдернув занавеску), увеличиваясь, заменила нам настольную лампу. На лестничной клетке, во дворе, на улицах было холодно л лунно. Не помню, как я ездил в институт, сдавал экзамены — ничего не помню, кроме луны.

Раз в три дня у Тани были отгулы, и она отсыпалась. На ночных дежурствах ей тоже удавалось поспать. Мне в этом смысле было сложнее: мешали экзамены. Один раз я заклевал носом во время собственного ответа. И все-таки она уставала больше меня. Все мечтала добиться отпуска, 'но ничего не получалось.

Несколько раз мы втроем, вместе с «белой мышей», делали вылазки на лыжах днем, но быстро уставали: за Светкой было трудно угнаться даже мне, записному лыжнику, а кроме того, мы с Таней на свету чувствовали себя тяжело. Солнце, снег слепили нас. В глазах темнело, и Таня жаловалась на головную боль.

—Мы стали совсем как ночные птицы, — смеясь, говорила Таня, когда Светка убегала на лыжах далеко вперед, а мы, жмурясь, останавливались и, опираясь на палки, отдыхали. — Ну ничего... Приедет Аркадий, и Светка переселится ко мне. Ты знаешь, отец называл ее «Прутик». Светлана, Светочка, Веточка, Прутик... но она не любит, когда ее так называют. Попробуй, может, получится.

Эй, Прутик! — крикнул я вдогонку Светлане.— Не воображай!

Эх вы, старички, — обернувшись, отозвалась она и вдруг, осознав, замолчала. — Как вы меня назвали?

—Прутик, — повторил я.

Подъехав к ней поближе, мы увидели, что ее раскрасневшееся лицо с застывшими уголками губ стало каким-то странным. Казалось, она вот-вот заплачет.

—Ты что? — испугался я.

—Руки озябли... — силясь улыбнуться, сказала она. Я снял с нее варежки и принялся дышать на ее холодные пальцы, как будто бы смерзшиеся один с другим.

Хорошо... — сказала она шепотом.

Отогрелась? — Я поднял голову.

Нет еще... — жалобно проговорила она и спросила: — Почему вы меня так назвали?

Мне нравится, — ответил я, растирая ее руки шерстяной своей варежкой. — А тебе?

Тоже, — сказала она и, выхватив у меня свои руки, отъехала подальше. — И про себя называйте меня «Прутик», а то, я знаю, про себя вы называете меня как-то нехорошо. «Противная девчонка» или даже хуже...

Вечерами я часто бывал у них, так сказать, легально. Играли в лото, я бренчал на гитаре, как мог; на столе, как правило, стояла бутылка хорошего вина: венгерский «Токай» или «Киндзмараули». Девочки сидели на диване рядышком и благоговейно меня слушали. Более безмятежных в своей жизни вечеров я не помню. Прутик не сводила с меня восторженных глаз. Она перестала задираться и позволяла делать с собой что угодно: я обучал ее приемам самбо, драл за уши, подстригал челку — она все терпела.

—С ума сойти, приручил ты мне Прутьку, — говорила Таня. — Как это все у тебя просто!

Приятно было чувствовать себя патриархом таких вечеров, но была в них и другая, тайная прелесть. Мы сидели с Таней на отдалении, украдкой посматривали друг на друга, и сердце мое сжималось, когда в глазах ее, широких, ясных, я читал спокойное обещание: «И сегодня. И сегодня тоже...»

У нас с Таней, я заметил, в движениях, взглядах и словах появилась какая-то слаженность, плавность. Мы часто спорили, даже злились, но это была спокойная злость.

—Люблю смотреть, как вы цапаетесь, — говорила нам Прутик. — Очень вкуснг у вас получается.

А вечером поздно бесшумно отворялась входная дверь. Я тихо проходил в полутемную комнату, которую тени на потолке и стенах делали похожей на шалаш. И Таня на цыпочках подходила ко мне сзади и, обхватив меня за плечи, прижималась ко мне.