Горовиц и мой папа - страница 26

. Чарли изобрел систему, позволявшую гонщику на полном ходу мочиться: резиновая трубка, торчавшая из ширинки, была выведена на трассу. 7 марта 1947 года, накануне своего сорокалетия, Чарли Флэг покончил с собой в гостиной-гараже, наглотавшись выхлопных газов прямо из этого самого искусственного мочеточника, приделанного к недостроенной машине…

Ну вот папа и возвращается к жизни, вот он и опять в кругу живых! К нему вернулся боевой дух — вернулся только благодаря любви близких и музыке. Хоть я и не специалист, но думаю, что в этот период нашей жизни дремавший в моем отце виртуоз приближался и приближался к полному совершенству. Димитрий перестал быть канатоходцем, канатным плясуном, он испытал все, нахлебался по максимуму, и теперь его летающие над клавиатурой пальцы рассказывали о том, что у него на сердце. Никогда его музыка не была так прекрасна, как в эти долгие летние дни в Шату, когда он играл, не сражаясь с призраком, а свободно. И эта внутренняя его свобода создавала у нас ощущение, что ему доступно все, удается все, ощущение ни с чем не сравнимого счастья. Он играл только для нас одних, от этого получалось еще лучше, и у нас не было сомнений в том, что любовь — та, которую ему расточали, и та, которую дарил нам он сам, — именно любовь стала движущей силой папиного возрождения.

Пришел страшный 1948 год. Теперь два-три раза в неделю мама ездила в больницу Кошен[29], где потребовалось наблюдаться. Папа нашел какую-то ерундовую работенку на фабрике по изготовлению клея, близ Шарантона. Я продолжал свои взлеты и падения в учебе, перейдя в лицей Жансон-де-Сейи, куда меня приняли благодаря вмешательству одного расположенного ко мне педагога. Работа, переезды, лечение… единственным, что нас объединяло, была музыка.

Когда, поздно вечером, преодолев усталость, папа баловал нас сонатой Прокофьева или адажио Шопена, все заботы и тревоги уходили, мы словно бы стряхивали с себя пыль прожитого дня, и наступало неизъяснимое блаженство. Пока длилась пьеса, мы, все трое, были вместе и были счастливы. Я исподтишка поглядывал на маму, и мне чудилось, будто музыка возвращает ей прежнюю свежесть, и лицо ее потихоньку оживает, заставляя отступать страшную маску, в которую это прекрасное лицо превратила болезнь. Я был уверен, что, едва грянет тишина, мама опять погрузится в бездну страданий, снова станет тем изможденным существом с кругами чернее ночи у глаз, которое с каждым днем уходило от нас все дальше, а мы не могли удержать, и всей душой молил отца не останавливаться… «Играй, прошу тебя, умоляю тебя, играй! Не надо пауз!» И папа играл, играл, играл, бросая все силы на борьбу с неумолимым врагом, вцепившимся когтями в его любимую, пытаясь остановить ход времени, — он, который когда-то считал делом чести завести часы с боем и поставить стрелки точнее просто невозможно.

Февраль 49-го, студеный февраль 49-го… Доктор, который пользует маму в больнице Кошен, посоветовал ей отправиться в санаторий, не скрывая, впрочем, от отца, что питает мало надежды на результат. Чтобы не похоронить вообще всякую надежду, эскулап добавил: «Можно быть пессимистом, но продолжать верить!»

Папа разозлился на это донельзя: высокомерное светило из светил, как ему казалось, почти хвастается неверием в то, что делает. Заведенный до предела, он попытался прибегнуть к «параллельной науке» — обратиться к так называемым ученым, которые за счет умирающих вели жесточайшую конкуренцию, размахивая едва ли не каждый день новой революционной терапией, рекламируя то одну, то другую новую панацею. Но тут возникла проблема: эти шарлатаны требовали слишком высокой платы за свои услуги, а у нас денег и без того не хватало, так что платить им было просто нечем. Я пробовал урезонить папу, намекая — прозрачно, но так, чтобы не огорчить его еще больше, — на тщетность подобных усилий.

В итоге — и после изрядной нервотрепки — он решил последовать совету консультанта из Кошен.

Мы поедем в Швейцарию — как раз туда, где много лет назад папа провел незабываемые каникулы со стариной Горовицем. Бабушка уже давно освободила дедушкино шале, снова отправившись в Ментону — тосковать в оцепеневших садах виллы «Серена», поливать помоями отпускников, современных варваров, потеснивших тех, кто жил тут постоянно. В общем, территория в Веве на то время оказалась свободна.