Горшок золота - страница 47

– Шон, – встрял сержант, – скажи что-нибудь, ради всего святого, лишь бы вытеснить трескотню этого человека из моего уха.

– Непонятно мне, о чем толковать-то, – отозвался Шон, – от меня и вообще-то никогда не было прока в разговорах, а за вычетом бумаг моих и образования никакого… Про себя же я думаю, что он вот о собаках говорил. Была у вас когда-нибудь собака, сержант?

– У тебя очень хорошо получается, Шон, – одобрил сержант, – продолжай в том же духе.

– Знавал я человека, у него водилась собака, она умела считать до ста. Он гору денег выручил, ставя на нее, и сколотил бы состояние, да только я заметил как-то раз, что он подмигивает псу, а когда он прекращал псу подмигивать, пес переставал считать. Мы его после этого заставили спиной встать к собаке и велели псу пересчитать шесть пенсов, а собака набрехала на пять шиллингов вчистую – она бы, может, и на фунт насчитала бы, да только хозяин обернулся и пинка ей отвесил. Всяк, кто ему хоть что-то проспорил, потребовал деньги назад, но тот малый убрался ночью в Америку и, надо полагать, хорошо там поживает, поскольку собаку забрал с собой. Жесткошерстная сука терьера была она – и ух горазда была щениться, чертяка.

– Ошеломительно, – произнес Философ, – сколь малое нужно побужденье, чтоб человек отправился в Америку…

– Продолжай, Шон, – сказал сержант, – очень выручаешь.

– Продолжаю, – сказал Шон. – Была у меня кошка, она котилась каждые два месяца.

Философ возвысил голос:

– Если б в этих миграциях была хоть какая-то периодичность, их удалось бы понять. Птицы, к примеру, мигрируют из домов своих поздней осенью и ищут пропитания и тепла, какие зимой устранятся, если птицы останутся в родных землях. Лосось, благородная рыба с розовой шкурой, тоже эмигрирует за Атлантический океан и устремляется вглубь материка к потокам и озерам, где отдыхает ту часть года, и нередко застают ее врасплох сеть, удочка или же острога…

– Встрянь сейчас же, Шон, – встревоженно проговорил сержант.

Шон принялся лопотать с поразительной прытью и зычным голосом:

– Кошки, бывает, жрут своих же котят – а бывает, что не жрут. Кошка, сжирающая своих котят, – бессердечная тварь. Я знавал кошку, которая ела своих котят, – у нее было четыре ноги и длинный хвост, и она всякий раз, как съест котят своих, дуреет. В один прекрасный день я убил ее самолично, молотком, потому как не выносил ее запах и не мог…

– Шон, – сказал сержант, – можешь о чем-нибудь другом говорить, а не о кошках и собаках?

– Дык я ж не знаю, о чем говорить, – ответил Шон. – Я тут прею, чтоб угодить, вот как есть. Если скажете мне, о чем толковать, я уж расстараюсь.

– Болван ты, – печально молвил сержант, – не быть тебе констеблем никогда. Похоже, я уж скорее буду этого вот слушать, чем тебя. Ты его хорошо сейчас держишь?

– Так и держу, – ответил Шон.

– Ну тогда шире шаг, и тогда, может, мы доберемся до казарм нынче ж ночью, если у этой дороги вообще есть конец хоть где-то. Что это было? Ты слышал шум?

– Ни звука не слыхал, – сказал Шон.

– Мне показалось, – проговорил другой полицейский, – что я слыхал, будто кто-то возится в зарослях у обочины дороги.

– Это-то я и слышал, – сказал сержант. – Может, хорь. Черт бы драл, вот бы уже выбраться из этих мест, где не видно дальше собственного носа. Теперь-то слыхал, Шон?

– Слыхал, – ответил Шон, – человек какой-то в зарослях есть, от хоря другой шум – если вообще бывает.

– Держитесь покучнее, бойцы, – велел сержант, – и шагайте дальше; если там кто и есть, пусть своей дорогой идет.

Не успел он договорить, как послышался внезапный топоток, и четверку полицейских тут же окружили со всех сторон и принялись колотить палками по рукам и ногам.

– Дубинки наголо! – взревел сержант. – Держи этого человека хорошенько, Шон.

– Буду держать, – отозвался Шон.

– Встаньте вокруг, все остальные, и лупите по всему, что приближается.

Нападающие не издавали ни звука – доносился лишь торопливый шорох шагов, посвист палок, когда рассекали они воздух, или резко плюхали по телу, или же стукались друг об друга, да задышливое пыхтенье многих людей, а вот четверо полицейских шумели и, молотя дубинками во все стороны, со свирепой увлеченностью кляли тьму и своих обидчиков.