Горшок золота - страница 57

Никто на них из-за деревьев не выскочил, а потому вскоре уверенность возвратилась к ним, и они пошли себе дальше более беззаботно. Когда добрались до кромки бора, сверкающий солнечный свет позвал их двинуться дальше, и, чуть помедлив, так они и сделали. Славные просторы и сладкий воздух развеяли их печальные мысли, и очень скоро они уже носились взапуски отсюда туда. Беспечная беготня привела их к дому Михала Мак Мурраху, и там, запыхавшись, они упали отдохнуть под небольшое деревце. То был терновый куст, и дети, усевшись под ним и наконец перестав носиться, смогли вновь осмыслить ужасное положение своего отца. У детей мысль никогда подолгу не отдельна от действий. Они думают в равной мере и руками и головами. Им надо делать то, о чем они рассуждают, чтобы придать замыслу зримость, а потому вскоре Шемас Бег разыгрывал в великолепной пантомиме визит полицейских к ним в домик. Земля под терновым кустом сделалась подом в их лесной хижине, они с Бригид стали полицейскими, и вот уж Шемас в поисках трупов ожесточенно рыл почву широкой деревяшкой. Прокопал он всего несколько дюймов, и тут деревяшка наткнулась на что-то твердое. Соскрести землю с этого предмета удалось очень быстро, и дети с большим восторгом извлекли на свет прелестный глиняный горшочек, наполненный до краев сверкающей желтой пылью. Подняв его, они изумились, до чего он тяжелый. Долго играли с находкой, пропускали тяжелый желтый поток сквозь пальцы и смотрели, как он блестит на солнце. Устав от этой игры, они взялись нести горшок домой, но, добравшись до Горт на Клока Моры, так утомились, что решили оставить горшок у своих друзей лепреконов. Шемас Бег постучал по стволу дерева, как их научили, и через миг наверх выбрался известный им лепрекон.

– Мы принесли вот что, достопочтенный, – проговорил Шемас. Но дальше ничего сказать не успел: в тот же миг, когда лепрекон увидел горшок, он обнял его и зарыдал так громко, что его товарищи всей гурьбой бросились посмотреть, что с ним такое случилось, и добавили своих смеха и слез, и к их хору дети присоединились с сочувственными воплями, и шум небывалой сложности загремел по всему Горту.

Однако недолго предавались лепреконы сей счастливой страсти. Радость их тяжко обрушили память и испуг, а следом в их ушах и сердцах взвыло покаяние, эта пасмурная добродетель. Как отблагодарить им детей, чьего отца и заступника они вручили непросвещенному правосудию человечества? Справедливости, что требует не покаяния, а кары, справедливости, какая постигается по Книге Вражды, а не по Книге Дружества; что именует ненависть Природой, а Любовь – сговором; чему закон – железная цепь, а милость – бессилие и унижение; что есть слепой злодей, навязывающий свою слепоту; что суть бесплодные чресла, клянущие плодородие, каменное сердце, какое превращает в камень поколение за поколением людским; то, пред чем жизнь чахнет в отвращении, а смерть содрогается вторично в своей усыпальнице. Покаяние! Отерли лепреконы несуразную влагу с глаз и радостно заплясали вопреки всему. Ничего тут не поделаешь, а потому любовно покормили они детей и отнесли их домой.

Тощая Женщина испекла три ковриги. По одной дала детям и одну оставила себе, после чего отправились они к Энгусу Огу.

В путь подались хорошо за полдень. Бодрое утреннее веселье оставило их, и в мире господствовало самодержавное солнце, чье величие сделалось почти невыносимым. Почти никакой тени путникам не перепадало, и чуть погодя стало им жарко и томительно и захотелось пить – вернее это все детям, а вот Тощей Женщине, по причине того, что была она тощая, испытания стихиями были нипочем – любые, кроме голода, от которого ни одно созданье не свободно.

Вышагивала она посередине дороги, истинный вулкан безмолвия, и думала двадцать всяких мыслей разом, а потому из-за остроты желания высказаться оставалась она жутко молчаливой; однако под коростой этого безмолвия копилась махина речи, какая в конце концов рванет – или закаменеет. Из этого сгустка мысли послышался первый глубинный рокот, предвестник рева, и следующий миг уже внимал бы грому ее разнообразных проклятий, но тут заплакала Бригид Бег: само собой, несчастное дитя и устало, и изнывало от жажды вплоть до полной рассеянности, да и Шемас не был огражден от уступки этой слабости – лишь мальчишеской гордостью, какой хватило на две минуты. Это открытие отвлекло Тощую Женщину от ее пылких размышлений, и, утешая детей, она позабыла о собственных тяготах.