Горсть риса - страница 23
На Олимп поднимается молодой филиппинец. Его шаги робки, а взмах руки не высекает молний и не вызывает грома.
— Я не буду читать вам стихов о политике. Я не пишу о насилии и борьбе, — начал он. — Птица моей поэзии живет в моем собственном сердце, поэтому я почитаю вам стихи о душе человека, о ее благородстве…
Прожекторы освещают лицо другого поэта.
— Я прочитаю вам стихотворение о колонизаторах XX века, о крови, пролитой в борьбе против империалистов…
Глаза поэта сверкают ярче Лучей прожектора, от его голоса вздрагивает пламя факелов. Становится так тихо, как в океане перед бурей. Напряженную тишину разрывают слова, твердые, как кораллы, и острые, как грани перламутровых ракушек.
Стихи иногда сопровождались нежной музыкой. Она колыхалась в пространстве, как тронутые ветром ленты тончайшего шелка, печаля и радуя, волнуя и умиротворяя души людей. Аккорды летели с самых далеких звезд, из глубин черной ночи, из груди доброй Земли. Таким тембром обладают лишь те инструменты, которым люди отдали свое сердце и чувства; такие мелодии способны создавать лишь талантливые поэты.
Но на Филиппинах можно услышать и другую музыку. Из транзисторов вырываются иногда такие звуки, что кажется, будто разгневанные мужчины пытаются распилить нашпигованное гвоздями бревно. У каждой цивилизации, каждой культуры и эпохи есть своя одежда и свои формы, краски и звуки. В мире нет ничего абсолютно постоянного. Ритмы американской музыки пришли на Филиппины как мода, а моды всегда бурные, но очень непостоянные. Только созданные народом мелодии, спокойные, чистые, как капли дождя на цветке, выдерживают натиск веков и никогда не увядают.
Прожекторы осветили поднявшуюся на трибуну поэтессу из Японии, ее черные волосы, стройную фигуру. Свои стихи она читала на японском языке. Поэтесса родилась уже после того, как мир был потрясен атомными бомбами, сброшенными американцами на Хиросиму и Нагасаки. Но эхо тех взрывов еще носится по земному шару, и поэтому она не может не писать о черной смерти. Подлинная поэзия на стороне человека и мира. Даже самые отпетые реакционеры не осмеливаются публично сесть за стол и подписать конвенцию, запрещающую использовать оружие поэзии, хотя многие хотели бы это сделать, потому что поэзия крушит насилие, несправедливость, социальный гнет. На стороне подлинной поэзии — люди, солнце, глаза детей.
На фестиваль поэзии прибыла Ани Канафи, вдова лауреата международной премии Лотоса поэта Хасана Канафи. Стихи ее мужа были направлены против расизма, против социального гнета. Расистов бесил голос поэта. В Бейруте в его автомобиль подложили бомбу. Хасану Канафи была присуждена премия Лотоса, но на Филиппины за ней приехала его вдова.
Бомбой можно убить поэта, но не поэзию.
Где-то жутко вскрикнула ночная птица, глухо зашелестели крылья, хотя ее нигде не было видно. В сознании всплыла картина Чюрлёниса: ребенок нежными ручонками прикрывает хрупкий пушистый одуванчик. От малейшего дуновения ветерка белый пух одуванчика, казалось, поднимется, улетит. Но над ними нависает черная птица. Мощны ее крылья. Сохранится ли пух одуванчика? Сохранится, потому что ладошки ребенка охраняют красоту и они сильнее крыльев черной беды.
И снова крик ночной птицы, но теперь уже где-то далеко. А потом она и совсем умолкла. Не напугала ли ее птица поэзии?
На черном небосводе медленно поднималась луна. Она была чем-то недовольна, с крепко сжатыми губами, словно не хотела в минуту гнева сказать что-нибудь злое. Еще совсем недавно поэты всего мира, глядя на луну, черпали в ней вдохновение. Она была путеводителем заблудившихся, другом влюбленных. Но вот на ее каменное, отражающее чужой свет тело ступила нога человека. И оказалось, что уважали и воспевали ее только за недосягаемость и таинственность, а не за серебристый свет, посылаемый Земле, и не за то, что она была ее верным спутником.
Время залечивает раны. Луна привыкнет к своему новому положению, и повеселеет ее лицо. Через некоторое время поэты вновь вспомнят своего старого друга. Но в эту ночь они предназначали стихи только Земле, ее радостям и заботам.