Господа ташкентцы - страница 31

Каким образом все это примирилось с уставом благоустройства и благочиния?

Это сделалось очень странно, но я помню, тут произошел какой-то сумбур.

Была одна минута, одна-единственная минута, когда вдруг все переменилось, когда выползли из нор какие-то волосатые люди и начали доказывать, что «добро», «красота», «истина» – все это только слова, которые непременно нужно наполнить содержанием, чтобы они получили значение.

– Что разумеете вы, например, под «добром»? – спрашивали нас эти люди, и спрашивали так дерзко, так самоуверенно, как будто и в самом деле возможность «распорядиться» исчезла навсегда из всех кодексов.

Однако мы были настолько любезны (заметьте: мы могли и не быть ими!), что отвечали.

Я помню, я в первый раз тогда покраснел. До тех пор все это было мне так ясно, так бесспорно – и вдруг… призывают к допросу!

– Добро! – говорили мы, – но разве каждому из нас не присуще это чувство? Разве каждый из нас не трепещет восторгом при одном его имени? Разве не странен самый вопрос: что такое добро?

Сказав это, мы сели, ибо были уверены, что ответили.

– Ну-с? – услышали мы вместо возражения.

– Наконец, – продолжали мы, – если в трудные минуты жизни мы жаждем утешения, то где же мы ищем его, как не в высоких идеях добра, красоты и истины? Ужели и это не объясняет достаточно, какое значение, какую цену имеет добро?

Мы кончили и опять сели, ожидая, что «они» поймут. Но в ответ на наши слова послышался холодный, как бы беззвучный смех. Я понял, что этот смех называется «отрицанием», и впервые тогда произнес: Меррзавцы!

После этого пошло дальше и дальше: после «отрицания» пришло «неуважение авторитетов», потом «безверие», потом «посягательство на чужую собственность», затем еще и еще… Теперь я чувствую, что я пришел, что я у пристани…

Иногда меня интересует вопрос: что было бы, если б был жив Грановский? Остался ли бы я его другом? Я понимаю, что сам по себе этот вопрос праздный; но сознаюсь, в первое время моего вступления на арену благочиния он волновал меня довольно сильно. Бывали минуты, когда я предлагал этот вопрос на разрешение компетентным людям. Многие из них уклонялись, многие не отвечали ни да, ни нет; но один просто-напросто сразил меня.

– Вы! – почти крикнул он на меня, – вы… друг Грановского? Вы!.. Да он бы на порог квартиры своей вас не пустил!..

Меррзавец!

Я уже сказал, что мы действовали отрядами, par escouades.

Несмотря на позднее время, «он» сидел и читал книгу; подруга его беззаконий спала. Когда мы позвонили, он сам отворил нам дверь. «Он» не казался испуганным, ни даже изумленным, но как будто старался понять… Наконец он понял.

Первым моим движением было овладеть книгой.

Содержание ее было физиологическое.

– Вот эти-то книги и доводят вас, милостивый государь, до всего! сказал я, и уж не помню, как это случилось, но бросил книгу на пол и начал топтать ее ногами.

«Он» с любопытством и даже как бы с жалостию следил за моими непроизвольными движениями, однако не протестовал.

Из другой комнаты выглянуло испуганное лицо женщины.

– Это кто? – спросил я, указывая на нее.

– Это… моя жена.

– Около ракитового куста венчаны?

– К сожалению, я не настолько знаком с отечественными былинами, чтобы отвечать на ваш вопрос.

Это была уже дерзость.

– Я заставлю вас понимать себя! – вспылил я.

– Извините, но я не могу понимать больше того, сколько понимаю. Потрудитесь выражаться яснее.

– Гражданским браком? проклятым гражданским браком? – говорил я, выходя из себя.

– Теперь понимаю… Да, гражданским браком!

– Так вот для нее… Сударыня… как вас… Извольте получить… билет!

«Она» наскоро оделась и вышла к нам.

По-видимому, она еще не понимала.

– Что же! возьми! – сказал «он».

Но она все еще не решалась брать и взорами спрашивала у него, у меня, у всех – разъяснения этой загадки… Вдруг черты ее лица начали искажаться, искажаться… «Она» поняла… И что ж? Оказалось, что это была дочь почтенного действительного статского советника, увлеченная хитростью в сонмище неблагонамеренных…

Маррш!

Было еще позднее, и «он» уже спал. Сделавши несколько сильных ударов звонком, мы долго ждали на площадке, прислушиваясь, как за дверью возились и ходили взад и вперед, Возне этой, казалось, не будет конца.