Госпожа Хризантема - страница 39

Подступы к этому месту теперь столь же пустынны, сколь были многолюдны в те праздничные вечера; поразительно, что все эти святыни, в темноте казавшиеся живыми, при свете дня выглядят ветхими и мертвыми. И никого на гранитных ступенях, изъеденных временем; никого под величественными портиками, краски и позолота которых поблекла под слоем пыли. Чтобы добраться туда, нужно пройти несколько безлюдных дворов, один над другим возвышающихся по склону горы, несколько торжественных ворот и много-много ступеней, все выше и выше уводящих от города, от людского шума в священную зону с бесчисленными надгробиями. На всех плитах, на всех стенах — лишайники и постенница; и повсюду, словно слой пепла, серый налет древности.

В первом боковом храме на цветке лотоса восседает гигантский Будда — позолоченный идол, метров пятнадцати — двадцати высотой, взгроможденный на огромный бронзовый пьедестал.

Наконец дорога подводит к последнему портику, перед которым справа и слева, как принято, возвышаются два колосса, охраняющие священную галерею; каждый из них, словно дикий зверь, заключен в железную клетку. Вид у них свирепый, кулак занесен для удара, лицо ухмыляющееся и устрашающее. Их тела утыканы шариками из папье-маше, которые попали в них сквозь прутья решетки и приклеились к их чудовищным телам наподобие белой проказы: так верующие посылают им, дабы их усмирить, молитвы, написанные набожными бонзами на тонких листках бумаги. Пройдя между этими пугалами, человек попадает в последний двор. По правую руку от него — жилище наших друзей, а прямо перед глазами — большой зал пагоды.

В этом вымощенном плитами дворе — бронзовые светильники, высокие, как башни. Вековые саговники[63] со свежими пучками зеленых перьев, чьи расходящиеся стволы тяжеловесно симметричны, словно рожки массивных канделябров. Храм, полностью открытый по всему фасаду, глубок и мрачен, приглушенный блеск его золотых недр теряется в беспросветной глубине. В самой отдаленной его части расположены сидящие идолы, и снаружи можно смутно различить их сосредоточенные позы и молитвенно сложенные руки; а впереди — алтари, на которых стоят великолепные металлические вазы с устремленными ввысь стройными букетами из золотых или серебряных лотосов. Уже при входе ощущается сладкий запах благовонных палочек, которые священнослужители постоянно жгут перед ликами богов.

К нашим друзьям бонзам — по правую руку от входа — всегда трудно попасть.

Над их дверью на железных цепях висит чудовище из класса рыб, но с когтями и рогами; при малейшем дуновении ветра оно со скрипом покачивается. Мы проходим под ним и оказываемся в первом зале, высоком, огромном, едва освещенном, где по углам поблескивают позолоченные идолы, колокольчики и разные непонятные предметы культа.

Навстречу выходят какие-то служки или певчие и с малогостеприимным видом спрашивают, что нам угодно.

— Мацу-сан!! Доната-сан!! — очень удивленно повторяют они, когда мы объясняем, к кому именно хотим попасть. — О нет! Их никак нельзя увидеть: они отдыхают — или же погружены в созерцание. Оримас! Оримас! — говорят они, складывая руки и имитируя коленопреклоненную молитву, чтобы пояснить свои слова. (Они молятся! Истово молятся!)

Мы настаиваем, говорим громче; разуваемся, как люди, твердо решившие войти, невзирая ни на что.

Наконец Мацу-сан и Доната-сан сами выходят из безмятежных глубин обители бонз. Одеты они в черный газ, голова выбрита. Приветливо, с улыбкой, рассыпаясь в извинениях, они протягивают вам руку, и вы идете за ними, босиком, как и они, в глубь их таинственного жилища, через анфиладу пустых апартаментов, устланных циновками несравненной белизны. Следующие один за другим залы отделены друг от друга только изысканно тонкими бамбуковыми шторами, подвязанными витыми шнурами с кистями из красного шелка.

Внутри вся отделка выполнена из того же дерева цвета свежего масла, обработанного с необычайной точностью, без малейшего украшения, без малейшего рельефа; все выглядит новым, нетронутым, будто никогда не знавшим прикосновения человеческой руки. Время от времени в этой нарочитой пустоте попадается изысканная скамеечка с удивительной инкрустацией, на которой стоит сокровищница или ваза с цветами; на стенах висят несколько мастерских набросков, нечетко нарисованных тушью на полосках серой бумаги, обрезанной очень аккуратно, но не оправленной ни в какую рамку; и больше ничего; ни сидений, ни подушек, ни мебели. Это верх нарочитой простоты, изысканности, извлеченной из пустоты, непорочной и неправдоподобной чистоты.