Государева крестница - страница 24
– Слыхал я, будто Курбский там был с Радзивиллом? Этот воевать свычен, – сказал Фрязин.
– Кто, Радзивилл?
– Тот тоже… а я про Курбского говорю, про твоего тезку. Он ведь, как Полоцк ходили брать, был воеводой сторожевого полка?
– Да, впереди шел, – неохотно сказал Андрей.
Ему не хотелось говорить о князе Курбском, измена прославленного полководца до сих пор язвила его, словно отравленная заноза. Он ни разу и словом не перекинулся с самим князем; но с той поры, как впервые – мальчишкой – увидел его в казанском походе, Курбский был для него примером истинного воина – бесстрашного, умного, умеющего не только лихо рубиться, но и водить за собой тысячные рати. Весть о том, что Курбский – всесильный наместник Ливонии – прельстился литовским золотом и порушил крепкое целование, воровски перебежав к Жигимонту, была для него как удар по голове. Сперва даже не поверил, думал – облыжно говорят или перепутали с кем иным. К польскому королю последнее время съезжали многие (кому удавалось), но чтобы Курбский?
– И чего ему не хватало, – продолжал Фрязин, как бы раздумывая вслух, – может, обиделся, что в Юрьев на воеводство посадили… Адашева-то, помнится, тож туда сослали, как царь на него опалился. Может, и князь Андрей чего чуял…
– Да нет, говорят, в милости пребывал.
– Царская милость, она, знаешь… больно уж переменчива. На пиру-то в Грановитой, как войско вернулось из Литвы, Курбского не было… Не позвали, мыслишь, аль сам не пришел?
– Сам не прийти не мог…
– Вот то-то.
– Ладно, не хочу я про него, – сказал Андрей, – изменил так изменил, ему перед Богом ответ держать.
– И то. Сказано: не судите, да не судимы будете. Нам в этих делах не разобраться…
За спиной у Андрея лязгнула дверная щеколда, скрипнули петли, опахнуло прохладным – из сеней – воздухом.
– Тятенька, обе-е-едать, – звонко пропел голос, который так часто звучал в его ушах последние две недели. Он быстро обернулся, она ахнула и вскинула ладошку к губам, заливаясь нежным румянцем. – Ой, Господи…
Андрей, тоже чувствуя, что щекам становится жарко, поклонился в пояс, коснувшись пальцами половицы:
– Здравствуй, Настасья Никитишна, прости, коли напугал.
– Да нет… чего пугаться-то, – шепнула она одним дыханием. – Здрав и ты будь, Андрей… Романович…
– Срамишь меня, Настена, – сказал Фрязин, – гость в дому, а ты вламываешься, будто со своими девками в салки играешь.
– А мне не довели, – она покраснела еще пуще, – думала, один ты…
– Такая вот у меня, Андрей Романович, дщерь невежа, учишь ее, учишь, а все без толку. Ну то пошли за стол… глянь там, Настя, чтоб рушник при рукомойнике был чистый…
Фрязины обедали по-простому: за столом кроме хозяина с дочкой было еще четверо – мамка или ключница, которую Андрей видел уже в прошлый раз, и еще трое – приказчики, то ли старшие работники. День был постный, стряпуха принесла в деревянном корытце холодного налима отварного, блюдо квашеной капусты. Мужчины выпили по чарке, закусили круто посоленным хлебом. После налима подали обжигающую уху, прямо из печи, да еще щедро сдобренную чесноком и красным перцем. Андрей сидел справа от хозяина, первым за длинной стороной стола, слева – напротив него – то же место занимала Настя, сидела, не поднимая глаз от тарелки. Разговоров за столом не было, обменивались только редкими словами – просьбами передать солонку, уксус. После ухи ели карасей, пряженных в сметане (пост, видно, соблюдался у Фрязиных не слишком сурово), потом подали грушевый взвар. Когда вставали из-за стола, в горницу заглянул дворник, сказал, что пришел кузнец и спрашивает хозяина. Фрязин вышел, ушли и остальные обедавшие, Настя с Онуфревной стали собирать посуду.
– Отнеси сама, мамушка, – сказала Настя замирающим голосом, – чтой-то мне худо…
– Да Господь с тобой, – старуха перепугалась, – уж не расхворалась ли!
– Нет… с чего хворать, так чего-то… вроде в жар бросает. Мне бы клюквенного морсу с ледника – страсть хочется, ты бы сходила принесла?
Старуха поспешно заковыляла к двери, Андрей в нерешительности стоял у стола, не зная, выйти тоже или дожидаться хозяина здесь.