Государева крестница - страница 26

– Чего тебе? – спросил Никита подбежавшего ярыжку.

– Боярин Годунов велел спытать, досужен ли ты, Никита Фрязин, зайти к нему для малого разговора.

– Зайду, коли боярин кличет. Тут уж, досужен аль не досужен, кобениться не станешь! Веди, показывай путь…

Постельничий принял его в богато убранной небольшой горнице с затянутыми узорчатой тканью стенами, где не было никакой утвари, кроме лавки у одной стены и малого столика у другой, между окошек. Полавочник и наоконники были расшиты цветными птицами и травами, на выложенной рыбьим зубом столешнице стояли золоченые часы, пол покрывал багряный шамаханский ковер. Муравленая печь в углу блестела зелеными изразцами.

– Я, Никитушко, чего хотел спросить, – сказал Годунов, – ты часовое дело знаешь ли?

– Так смотря каки часы, боярин. Эти, што ль, неисправны?

– Нет, а есть у меня зепные9, тож аглицкой работы. И стали те часы гораздо вперед забегать противу иных, так я подумал, может, ты глянешь?

Никита развел руками:

– Уволь, боярин, зепные чинить пасусь – уж больно мелкая работа. Эти б я поглядел, тут проще, а зепные… не, не обессудь. А ты б их немчину Ягану показал, ну, который государевы часы обихаживает. Тот сильный мастер!

– Яган, говоришь? И то! Ну, спаси Бог, что надоумил, так, пожалуй, и сделаю.

– Коли они б медлили, оно проще было. Может, в том все и дело, что почистить надо да смазать, – объяснил Фрязин. – А как вперед бегут, то хуже. Оно оттого бывает, что оси износятся и у колес ход станет посвободней, а то наладить не просто.

– Добро, немцу отдам, ты прав… Да, а сотник тот – приходил ли к тебе с пистолью?

– Приходил, боярин, только изладить я ее не поспел еще. Там и работы-то вроде не много, а все руки не доходят.

– Ладно, спешить некуда. Познакомился, значит, с Андрюшкой Лобановым… Я его тож хорошо знаю, и люб он мне – без криводушия малый, а ныне таких немного. Лживый пошел народ, двоеличный… Кстати, Никитушко, я чего еще хотел спросить: у тебя с государевым лекарем, Елисеем этим, не было ли какой брани?

Никита, сразу насторожившись, недоуменно пожал плечами:

– Не припомню… пошто мне с ним браниться? Дорожки наши, слава Богу, не пересекаются, и делить вроде бы нечего.

– Оно так, да только я тут днями один разговор случайно услышал – мимо проходил… и так понял, что про тебя шла речь. С кем Елисей был, того не видел, а сказал он, что-де мастер тот, может, и преискусный розмысл, но только держаться от него надо подале: продаст, мол, ни за грош, такая, дескать, у него душа – влезет в доверие, да и продаст… Вот такую я слышал его речь и мыслю, что слова те были про тебя… понеже иных розмыслов тут нет.

– Может, и про меня. Да мне-то что, боярин… собака лает, ветер разносит. А кому он то говорил, не сведал?

– За дверью неприкрытой был разговор, заглядывать я не стал.

– А и ни к чему, пущай его. Мне-то что, – повторил Никита деланно беззаботным тоном, хотя на душе у него стало тревожно. Вот оно – чуял ведь, что гнуснец в долгу не останется…

– Оно конешно, – согласился Годунов, – пущай лает. Однако человек он опасный, того для и почел нужным тебе сказать.

– Благодарствую, боярин, впредь буду остерегаться.

– Впредь? Допрежь, выходит, не стерегся…

– Да оно ведь как… я уж и забыл, а теперь припомнилось: верно, был случай. Повздорили по- пустому, а я и расскажи ему про то давнее любекское дело…

– Мне про «любекское дело» не ведомо, тем боле давнее.

Никита, вздохнув, начал рассказывать. Годунов сидел на лавке с ним рядом, как с равным, хотя и поодаль. Слушал внимательно, прикрыв глаза, перебирал четки в унизанных перстнями пальцах. Когда Фрязин кончил рассказ, он еще некоторое время молчал, глядя на большой, мерцающий жемчужным окладом образ Божией Матери Одигитрии в красном углу.

– Кому еще про то говорил? – спросил он.

– Окстись, боярин, и в мыслях не было!

– И не надо. Дело давнее, к тому ж и сумнительное – он ли, не он…

– Был бы не он, так небось не всполошился бы.

– Верно, – кивнул Годунов. – Я тож мыслю, что он, однако ворошить это ни к чему. Что с Елисеем не удержался – то худо, нажил себе врага.

– Я уж, боярин, и так сам себя корю – пошто не смолчал.