Государева крестница - страница 3

Недолго спустя после женитьбы явился к нему дворцовый служитель с повелением предстать пред государем. Михалко предстал, великий князь был не в духе, хмуро поглядел на коленопреклоненного мастера:

– Пошто, смерд, медлил на Москву воротиться?

– Учился я, государь, хотел как лучше… чтобы честью послужить твоему Величеству.

– Ну и чему выучился?

– Строительному делу, государь, на то и взят был. Мурованью кирпичному, каменосечной хитрости, знаю, как свод исчислить, какой камень к чему годится… много чего. Еще махины разные розмысливать умею.

– Какие еще махины? Замок хитрый сладить можешь?

– Так, государь. Замок, он тоже махина. Такой слажу, что ни един тать не отомкнет!

– Ну ин ладно. Понадобишься – кликнем, а покудова стройся, обзаводись, детей рожай. Оружейному делу тоже обучили тя?

– Нет, государь, того не было.

– Ступай! Родится сын – оружейником пущай будет, оружейники свои державе тоже потребны.

Так по государеву слову и вышло. Спустя полвека Никита Михайлов сын Фрязин был уже хорошо известен московским служивым людям как один из лучших оружейного дела мастеров, нередко исполнявший заказы для царского двора. По отцовскому примеру он, испросивши на то государева соизволения, побывал в чужих краях – недолго, но с пользой. До Медиолана, где учился отец, не доехал, но в немецких землях и королевстве французском кое-чему поучился, присовокупив увиденное к унаследованному таланту. Фрязинские самострелы с особым устройством взвода пробивали дубовую доску такой толщины, что не всякая и пищаль возьмет, а сработанные им колесцовые замки к пистолям и фузеям были безотказны в любую погоду. Грозный для других, царь Иоанн Васильевич был неизменно милостив к своему розмыслу4 – особенно после Казанского похода, где Никита ладил к пушечным станкам новые винтовые упоры, много ускорявшие наводку и делавшие ее более точной. Да и раньше того не бывал мастер обойден государевой милостью.

В тот год, как Иоанн Васильевич, присовокупивши к великокняжеским и прочим титулам первый и самоглавнейший – царь всея Руси, – взял в жены юную Захарьину и пол-Москвы сгорело от великих пожаров, радость пополам с бедою пришла и в дом Фрязиных: декабрем, едва успели снова отстроиться на пепелище, родилась у них третья дочь (первые две не выжили), а хозяйку Господь прибрал. Случилось это под самое Рождество, а в канун поминовения мученицы Анастасии Узорешительницы надо было Никите отнести готовую работу – ларец с хитрым запором, заказанный государем в подарок царице к ее тезоименитству. Пощелкав малым, в полмизинца, ключиком и с удовольствием послушав тонкий, отчетистый звон пружинок, молодой царь светло поглядел на мастера:

– Спаси Бог, Никитушка, снова ты нам угодил. А сам-то чего невесел?

– Горе у меня, великий государь. Радоваться бы – дочку Бог послал, дак… хозяйка приказала долго жить…

– Родами, што ль, померла?

Никита только покивал, не в силах ответить, с трудом вымолвил:

– Вишь, как оно получилось – завтра и похороны у меня, и крестины…

– Завтра, говоришь?

– Так, великий государь. Осьмой день потому. Поп молвил: не окрестишь на осьмой день, жди сорокового. Оно б и можно, да боязно – а ну как помрет дитё некрещеным…

– Завтра… Анастасией, выходит, нарекут?

– Должно, так… Дозволь, великий государь, пойду я!

– Погоди, успеешь. – Царь помолчал, концом трости коснулся Михайлова плеча. – Ты, это… о крестинах не хлопочи. Не до них тебе сейчас, без тебя дочь окрестим. Зря, што ль, выпало ей быть с моей голубицей тезкою. Я мамку пришлю, она и обратно привезет. Кормилицу приискал ли?

– Есть кормилица…

– То добро. Сильвестр окрестит, а я буду восприемником. Чего глаза-то выпучил?

Никита бухнулся царю в ноги:

– Помилуй, великий государь, за что мне, худородному, честь эдакая!

– Оно и добро, что худородный, мало мне родовитых? Кругом эти боярские выблядки, аспиды ненасытные, мучители… Ты знаешь ли, как они меня малолетнего – великого князя! – голодом морили? Как Шуйские-тати казну грабили?! Князь Иван при мне на отцову постель ноги клал, песий сын!! Ты…

Царь задохнулся, хватаясь за шитый жемчугом ворот, юношеское лицо его исказилось, в углах губ показалась пена. Никита смотрел на него, не смея ни приблизиться, ни сказать слова в утешение, – ему было страшно. Опомнится великий государь – что подумает? Перед кем обиды свои раскрывал, самым больным, сокровенным делился? Ох, быть беде.