Государственное Дитя - страница 8

Вечером, когда уже садилось солнце, ко мне по-соседски зашел Петрович. Если ты помнишь, Вася, у него в прошлом году сына убили в пьяной драке, и мы говорили о том, как на старости лет радостно одиночество. Стих ветер, стемнело, только на западе образовалось зарево под 96-ю пробу, а мы с Петровичем все пили чай и болтали о том, о сем. Я включила на веранде свет, и так стало уютно, хорошо, что мы одолели целый ведерный самовар.

И вдруг я вспомнила, что сегодня день взятия Бастилии и у французов народный праздник. По Елисейским полям танки едут, впереди конная гвардия с красными султанами на касках, оркестр играет „Марсельезу“, публика гордится своей историей. Не знаю почему, но почему-то мне это показалось безумно смешным, и я захихикала, как ненормальная…»

Нет, не спится. Вася Злоткин убрал письмо в сумку, сделал порядочный хлебок из бутылки с французским коньяком, надел свою серую замшевую куртку и пошел проветриться в надежде нагулять сон. Оказалось, что уже рассвело; на верхней палубе не было ни души, тянуло сырым ветерком, припахивавшим чем-то острым, вроде карболки, по правому борту, вдалеке, отходили Аландские острова. Злоткин сел на банкетку и закурил. Ему припомнилось, что аккордеонист в ресторане два раза играл «На сопках Маньчжурии», и он сказал себе: «Вот! А говорят, финны не любят русских…»

Паром пристал к берегу вдали от Стокгольма, и еще примерно с час времени Вася Злоткин добирался на автобусе до столицы Шведского королевства. Страна ему, как говорится, не показалась: места плоские, леса жидкие, строения приземистые, да еще ему дорогой попался на глаза ржавый карданный вал, валявшийся у обочины, и он со злорадством подумал, что Швеция от России не так далеко ушла.

И Стокгольм не произвел на Злоткина сильного впечатления: все серо, раскидисто, как-то несвежо, воды слишком много, а шведов мало, точно москвичей по летней поре в вечер с субботы на воскресенье. Впрочем, ему приглянулась площадь Сергелья, где он наконец-то сошел с автобуса, украшенная празднично-яркими вывесками и чудесной стеклянной башней. Здесь Вася Злоткин первым делом нашел будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собою дверь и набрал свой волшебный номер; когда на том конце провода отозвались, он сказал приглушенным голосом:

— Здравствуйте, я ваша тетя…

Ему в ответ:

— В четырнадцать ноль-ноль по стокгольмскому времени у вас должна состояться встреча с представителем премьер-министра. Место встречи: книжный магазин издательства «Нордстедс». Это на острове Риддархольме, от центра города в двух шагах.

— Интересно, а как я узнаю этого представителя? — спросил Вася.

— А его нечего узнавать. У них в книжных магазинах больше одного посетителя не бывает.

Выйдя из телефонной будки, Злоткин внимательно осмотрелся по сторонам, убедился в том, что поблизости нет никого, хотя бы отдаленно похожего на Асхата Токаева, и направился в сторону центра города, согревая руки в карманах куртки; было не то что холодно по-отечественному, а зябко от непривычно высокой влажности и сырого ветра, временами налетавшего со стороны моря, который, что называется, пронизывал до костей.

Встретив по пути двух молоденьких полицейских, он справился о местоположении острова Риддархольме, получил обстоятельный ответ и посмотрел на свои часы: до встречи оставалось еще так много времени, что можно было напиться и протрезветь. Именно таким образом Вася Злоткин и поступил: выйдя на улицу Вестерлонгатен, ведущую непосредственно к месту встречи, он заглянул в заведение, выпил несколько стаканов шведской водки по пятьдесят крон порция, а потом зашел в какой-то кинотеатр, рассчитывая вздремнуть до конца сеанса, но вдруг на него напало что-то вроде обморока, и стали являться грезы…

Вот город Кострома с деревянными заборами, с какими-то замученными особнячками николаевского времени и знаменитой пожарною каланчой, милый, нелепый город на Волге, где родился и вырос Василий Злоткин, — не то чтобы он сам, а он сам, но в качестве персонажа, он сам, но как бы глядя со стороны. По правде говоря, родился и вырос он в двухэтажном бараке по улице Клары Цеткин, где время от времени случались дикие драки и безобразные кутежи, однако теперь ему грезилось, что родом он из новых, хотя и провинциальных дворян, у которых имелся свой каменный домик и загородная усадьба. Будто бы ребенком он был плаксивым и озорным, — что, в сущности, так и было, — а в отрочестве отличался злокачественной чувствительностью, то есть самые сильные переживания в нем вызывали драматические события, например, наводнения и пожары, а также непомерной жаждой по женской части. В юности же это было невидное, какое-то затаившееся существо, склонное к тихим занятиям, вроде клеянья миниатюрных коробочек из картона, и не пышащее здоровьем; во всяком случае, его не взяли на государеву службу по причине плоскостопия и какой-то болезни предстательной железы. В это время он окончил строительный техникум и два раза был под следствием — один раз за поножовщину и другой раз за попытку растления малолетней, но в обоих случаях у дознавателей что-то не сходились концы с концами, и грехи молодости были оставлены без последствий. Отец Василия Злоткина и рад был бы тому, чтобы его отпрыска упекли за решетку на какой-то разумный срок, чтобы он пересидел самые нервные свои годы, хлебнул бы лиха и, таким образом, избежал наихудшей доли, как вдруг Василий Злоткин остепенился, самосильно выучил английский язык и даже поступил было на юридический факультет Саратовского университета, но его отчислили после первого же семестра за академическую неуспеваемость и прогулы. На то, — имеются в виду неуспеваемость и прогулы, — были свои причины. Первая из них состояла в том, что с некоторых пор в нем нехорошее волнение поселилось: ему все не давала покоя мысль, что вот когда-нибудь он умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как никто. Вторая причина была такая: Василий Злоткин начал писать стихи; вследствие нехорошего волнения он примерно год корпел над своими виршами под Державина, ибо у него завалялась книжка этого стихотворца, исписал ими две общие тетради, но в конце концов оказался не настолько глуп, чтобы не понять — стихи ему славы не принесут. Несколько позже он пытался рисовать, ваять, музицировать и даже надумал опровергнуть теорию относительности, но эти предприятия также не задались. Замечательно еще то, что он испытывал физическую неспособность к какому бы то ни было ручному, в правильном смысле слова созидательному труду.