Государство, религия, церковь в России и за рубежом №2 [35], 2017 - страница 19

В ПОСЛЕДНЕЙ трети XVII века Роже де Рабютен, граф де Бюсси, оставшийся в памяти потомков как автор «Любовной истории галлов» (1663), принялся за воспоминания о своей бурной молодости. Решение это было продиктовано как опалой и изгнанием — удалившись от мира было принято писать мемуары, — так и сознательно культивируемым благочестием. В них он, в частности, рассказал о примечательном случае, произошедшем в 1647 году, во время испанского похода принца де Конде. В разгар импровизированной пирушки, устроенной на развалинах церкви, двое его собутыльников подняли одну из сохранившихся там могильных плит, вытащили мертвое тело, и стали с ним танцевать. Мемуаристу, который, по собственным уверениям не принимал никакого участия в этом развлечении, было важно показать, что при всем его дурновкусии, оно не должно было оскорбить Господа, поскольку тело не могло принадлежать святому[1]. Дело было не в угрозе судебного преследования, хотя Бюсси тщательно избегал таких слов как «святотатство» или «кощунство», а в общественном мнении, объяснявшем его жизненные неудачи косвенным оскорблением божественного величества, и, вероятно, в его собственных сомнениях.

«Оскорбление божественного величества», парная категория к «оскорблению земного величества» (обычно обозначаемом как просто lèse majesté), в XVI-XVIII веке включала в себя широкий спектр преступлений, от безбожия, ереси, язычества и проч., до обычной божбы и других вульгарных речевых привычек. Все они подпадали под действие государственных законов и уложений, и наказывались светскими властями. Однако, как показывает казус танца с мумией, некоторые выходки, хотя и напрямую касались сакральной сферы, оставались более или менее незамеченными, в то время как вроде бы незначительные и вполне банальные жесты привлекали внимание соответствующих властных инстанций. За неимением лучшего термина я называю их «субверсивными», хотя их объединяет не столько намеренный подрыв авторитетов, сколько откровенная странность и, если угодно, внесистемность. Вопрос состоит в том, как и почему они появляются, и что означают.

Начнем с самого тривиального случая. В 1661 году парижанин Ноэль Дешарж оказался за решеткой по обвинению в том, что «божился и возводил хулу на священное имя Господа». Двадцатисемилетний разнорабочий, так же известный как Жан Бонне[2], проживал на рю дю Бак с женой и двумя детьми, и зарабатывал на жизнь переноской грузов в речном порту. Судя по протоколу допроса, дело в первую очередь касалось домашнего насилия («Спрошено: правда ли что всякий день и без малейшего повода бил и оскорблял жену?») и пьянства («Спрошено: правда ли <…> что ежедневно отправлялся в таверну пропивать и проедать все заработанные деньги, возвращаясь домой вечером хмельным и пьяным?»)[3]. По мнению историка Алена Кабантуса, перед нами типичная для XVII века ситуация, когда богохульство (blasphème) становится в один ряд с различными нарушениями общественного порядка, постепенно приобретая все более секулярный характер[4]. Последовательность выдвигаемых обвинений — побои, пьянство, и только затем божба и проч. — заставляет предположить, что исходили они от жены Ноэля, Мадлен Маньон, таким образом отстаивавшей собственные интересы. А она явно была на это способна. Оправдываясь, Дешарж жаловался, что месяц назад Мадлен раскроила ему голову камнем, и что уже неделю она не ночует дома. Следующим этапом в этом супружеском конфликте, по-видимому, стало ее обращение к приходским священникам, за которым и последовал арест. Однако когда во время допроса Дешаржу представилась возможность обвинить жену в сношениях с дьяволом («не говорил ли он множество раз об упомянутой супруге, что она брюхата и беременна от дьявола, и что он желал бы, чтобы дьявол утащил в ад ее тело и душу?»), он пошел на попятный: «ничего такого не сказывал, кроме того, чтобы она убиралась ко всем чертям, поскольку много мне от нее достается»