Готовность номер один - страница 7

— Куда идешь-то? — спрашивает, по-отцовски проведя ладонью по моей спине.

— Куда и все. На вечер к шефам.

— Играть, наверно, будешь?

— Сыграю.

— Это хорошо. Ты здорово играешь. — Старшина редко когда называет кого-либо из подчиненных на «ты», и поэтому его «ты» мы всегда расцениваем, как особое расположение к себе. Только чем я расположил Тузова — непонятно.

— Иди, сынок, не стану больше задерживать, — продолжает он. — Если бы не дела здесь — тоже пошел бы на концерт.

В последнем я не сомневаюсь. Никто так не любит самодеятельность, как военные, независимо от того, выступают ли они в роли артистов или в роли зрителей. Мне же известно, что старшина любит музыку, любит песни. И сам поет. У него неплохой баритон.

— Автобус будет возле проходной через полчаса, — говорит мне Тузов. — Заскочи по дороге к нашим офицерам-холостякам, что выступают с самодеятельностью. Предупреди об автобусе.

До домов, где живут офицеры, рукой подать. Мне здесь все знакомо, не раз приходилось бывать. И все-таки нерешительность охватывает меня всегда, когда я прихожу к летчикам. Наверно, Горький был прав, когда говорил, что «рожденный ползать — летать не может». Эти люди, говоря языком математика, мне кажутся на целый порядок выше обычных смертных.

Квартира, где живут холостяки, из трех комнат. Две смежных занял замполит полка майор Жеребов с женой и ребенком, а в изолированной поселились старшие лейтенанты Стахов и Мешков. Здесь же временно живет капитан Саникидзе, недавно прибывший из медицинской академии. Дом новый, со всеми дарами цивилизации, от которых я, кажется, стал уже отвыкать.

На кухне Жеребов и его жена купают в тазике своего бутуза и так поглощены этим, что не сразу замечают меня. Короткая гривка темных слипшихся волос спадает на лоб майора. Он смешно вытягивает губы, шипит, трясет головой, щелкает языком, — словом, делает все, чтобы занять карапуза, потому что купание мальчонке не нравится, и он взял уже несколько высоких и довольно внушительных нот.

С минуту я стою у порога, откровенно любуюсь, как супруги купают малыша.

— Вот что ждет вас, когда женитесь. Подумайте, сокол, хорошенько, прежде чем сделать этот роковой шаг, — ослепляет Жеребов своей задорной улыбкой. — Подумайте.

На улице за окном слышится певучий голос:

— Ну що ты там на аэродроми поховал. Уходишь раньше усих, а до хаты вертаешься последним. Зовсим не жалиешь себя.

— Щербина опять выговор схватил от многоуважаемой жены, — говорит Жеребов, качая головой. — Это очень хорошо.

Щербина — техник самолета, на котором я работаю механиком. Я еще не встречал человека, который бы так ревностно относился к делу.

В окно мне видно, как дородная женщина размахивает оголенными по локоть руками, а Щербина конфузливо переминается с ноги на ногу и глядит на загнутые носки своих яловых сапог. Он, пожалуй, полноват для своего небольшого роста, кажется несколько мешковатым. Ходит неторопливо, в раскачку, нередко называет солдат хлопчиками.

Но, несмотря на внешнее спокойствие, Щербина страшно увлекающийся человек. Сегодня на занятиях, заговорив о двигателях космических кораблей, он уже не мог остановиться до конца урока. Рассказывал о космических ракетах на ядерной энергии, об электрических (плазменных и ионных) межпланетных кораблях, о фотонных летательных аппаратах далекого будущего. Я раньше как-то не очень интересовался техникой и был буквально ошеломлен тем, что услышал от него.

Увлекаясь, он преображается, широкое лицо пылает, маленькие, чуть опухшие глаза искрятся.

Я прохожу к летчикам.

В комнате у холостяков над казенными железными койками — ковры в цветную полоску. На составленных тумбочках огромная радиола и груда пластинок без чехлов. В летние вечера, когда окна открыты, ее могучие стереофонические динамики звучат на весь поселок.

Сейчас у летчиков другая страсть. Всякую свободную минуту они хватаются за гири и гантели, что лежат под столом, и накачивают мышцы. Культуризм — это модно. Над койкой моего командира экипажа, старшего лейтенанта Стахова, висит ружье для подводной охоты, резиновая маска и дыхательная трубка. Он до глубокой осени не вылезает из реки. Рыбаки из соседних деревень зовут его водяным, а ребятишки — человеком-амфибией.