Говорящая машина - страница 2

стр.

— Представляю, какие нежности мы сейчас услышим!

Мартин, однако, ошибся.

Из репродуктора вдруг загрохотало так, что все вздрогнули:

— Гром и молния! Доколе со мной будут обращаться, как с младенцем! В конце концов, я уже взрослая и уважающая себя канарейка!

Профессор Розкам быстро выключил Говорящую машину. В наступившей тишине раздавалось мелодичное щебетание канарейки.

Фрейлейн Мельштойбль стояла бледная как полотно.

— Что это? Неужели она ругается? — спросила старушка тихим, дрожащим голосом.

— Да, — ответил Мартин (он испугался не менее самой хозяйки), — она отлично ругается!

— Откуда это у неё? — рассеянно спросила старушка.

— Во всяком случае, не от меня, — сказал профессор Розкам, — очевидно, она набралась этого от воробьёв!



Канарейка между тем продолжала щебетать как сумасшедшая. Она хотела, чтоб ей опять дали слово.

Тогда Мартин подошёл к клетке и сказал:

— Если ты нам обещаешь, что будешь говорить разумно и перестанешь ругаться, машина переведёт твои замечания. Договорились?

Птица продолжала невозмутимо чирикать. Только тогда Мартин вспомнил, что канарейка его не понимает, что нужно сначала перевести ей человеческую речь с помощью машины. Он повторил своё предложение в левый микрофон и повернул рычаг птичьего перевода.

Машина оглушительно защебетала:

— Ви ди фи би ги ри фи ри ци!..

Канарейка сейчас же замолчала, внимательно выслушала перевод и кивнула головой.

Мартин переключил рычаги, и машина перевела всё, что канарейка нащебетала в правый микрофон. Означало это следующее:

— Уважаемая фрейлейн Мельштойбль! Вы пригласили меня на роль певицы, не так ли?

— Да-а, — прошептала Амалия Мельштойбль.

— За это я получаю два раза в день птичий корм и два раза воду; кроме этого, вы раз в неделю чистите мою клетку. Это верно?

Фрейлейн смущённо кивнула головой.

— Вы дали мне имя Марио Ланца, — продолжала канарейка. — Это имя обязывает. Следовательно, я стараюсь и вытаскиваю из своего горла наипрелестнейшие звуки. Это так?

Фрейлейн Мельштойбль молча кивнула.

— Теперь слушайте меня, моя дорогая, — продолжала канарейка. — Если верно всё, что я тут говорила, то справедливо ли обращаться со мной, как с грудным ребёнком? Считаете ли вы, что это правильно: обращаться ко мне — прек-рас-ней-шей певице! — на «ты» и без конца говорить мне «тю-тю-тю»?

Бледная фрейлейн затрясла головой. Она лишилась дара речи. Это канарейке понравилось. Она удовлетворённо кивнула головой и продолжала:

— Так как мы достигли полного согласия — в отношении обращения со мной, — я хочу в благодарность вам спеть одну песню, которую я как-то сочинила и положила на музыку специально для вас!



И канарейка Марио Ланца запела без дальних слов:

Храню я в горле нежный звук!
Возьму любую ноту!
Должны за это все вокруг
Ценить мою работу!
А иначе едва ли я
Открою клюв, Амалия!
Кормёжки стоит голос мой,
А имя стоит пенья!
За что я летом и зимой
Достойна уваженья!
А иначе едва ли я
Открою клюв, Амалия!

Профессор Розкам кашлянул и выключил машину. Птица замолчала; фрейлейн Мельштойбль тоже молчала; Мартин смущённо переступал с ноги на ногу.

К счастью, в этот щекотливый момент в дверь постучали, и в комнату вошёл художник Берингер. На руках он держал кошку Аглаю.

Художник сейчас же обратился к фрейлейн Мельштойбль:

— Ну, как машина — не опасна?

Вопрос привёл старушку в чувство, и она защебетала сладким голоском:

— Совершенно прелестная машина, господин Берингер! Безобидная, совершенно безобидная!

После этого она схватила клетку с канарейкой и выскользнула в коридор.



Можно было слышать, как она сказала, затворяя за собой дверь:

— Вы были крайне бестактны, Марио Ланца! Радуйтесь, что я не ябеда!

— С кем она там разговаривает? — спросил художник.

— С канарейкой, — ответил Мартин.

Молча взял он из рук художника кошку Аглаю и бережно положил её на столик перед Говорящей машиной. Кошка что-то мурлыкала себе под нос.

Так же молча включил профессор Розкам машину, и та стала тихо переводить кошкино мурлыканье:

— Хотела бы я знать, ради чего таскают меня по диким чужим комнатам и кладут на столы, пахнущие канарейками. Я не привыкла к таким грубостям. Обычно художник был очень воспитан. Я разрешаю ему обеспечивать меня едой и теплом, но большего я ему никогда не разрешала. Сейчас он зашёл слишком далеко.