Град огненный - страница 47
— Ты почему еще здесь? — кричит он, останавливаясь на пороге, чтобы не ступить в лужи новыми, тщательно надраенными туфлями. — Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!
— Зачем уборщица? — спокойно говорю я. — Сам пролил, сам вытру.
Торий сердито смотрит на меня.
— Вечером передача. Забыл?
Я откладываю тряпку, гляжу на часы и отвечаю:
— Еще через пять часов.
— Уже через пять часов! — раздраженно поправляет Торий. — Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.
В парикмахерскую я не хочу. Но надо отдать Торию должное — он старается сделать мое пребывание там наиболее комфортным. Повязку приходится снять, но мастер — тихая и очень вежливая девушка — не задает мне ни одного вопроса, никак не демонстрирует свою брезгливость и не просит, чтобы я поднял голову и посмотрел в зеркало. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она меня тоже аккуратно и гладко, и я чувствую прикосновения ее пальцев — порхающие, очень легкие и нежные, хотя и несколько напряженные. От девушки пахнет парфюмом — цветочным, едва уловимым, но притягательным. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.
— Теперь хоть на человека похож, — довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается.
— Это ненадолго, — отвечаю я и сажусь в машину.
Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать — я волнуюсь тоже.
— Ты как школьница перед выпускным балом, — шутит профессор.
Я не понимаю его шутку, поэтому не отвечаю ничего. Прошу подождать в коридоре, и он соглашается, отпуская мне вслед еще какие-то колкости, которые я даже толком не слышу. Накатывает слабость, едва я только распахиваю дверцу шкафа, а сердце начинает колотиться, как сумасшедшее — не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается всего в два слова — волнение и страх.
У людей есть поговорка "первая любовь не ржавеет". Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.
Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности — убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье — возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее — старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу — ее лицо озаряется радостью.
— Ванечка, внучек! — тихо произносит она. — Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! — она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. — Светленький, будто солнышко…
Помню, меня тогда затрясло. Уши наполнило звоном, будто рядом со мной ударили в набат — это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: за моей спиной в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью — тяжелый запах, пропитавший его насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Я не вижу его лица, да и не хочу видеть. Зато появляется желание развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же — стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова — страшные и хлесткие, как удар плетью:
— Никакого милосердия.
Они до сих пор являются мне в кошмарах, когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря. И вспоминаю ту полоумную старуху — она улыбается мне ласково и называет Ванечкой, а я вынимаю маузер и стреляю ей в голову. Тогда она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно — потому что за окном полыхает взрыв. Окна дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол и стараюсь сохранить равновесие. И дышу тяжело, хрипло. И мне кажется — красно-оранжевый свет опаляет мне ресницы и веки. Смотреть почему-то больно. И сердце, бившееся так быстро, вдруг замирает и превращается в камень — эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну Эреба, куда попадают все проклятые души.