Граница - страница 26

— Самоха, Жуч, сюда, — закричали от ближнего стола, где собралась молодежь. Там же и сидели гостьи из Архона, тоже из числа лоховой родни, но родни богатой, которой не было нужды пробираться в Пойму лесами да перелесками.

— Дальние родственники, — в случае чего объяснял Лох Плотник интересующимся, — потеряли меня из виду. И вдруг нашли. Ну, обрадовались, конечно. А может это Динины. Я-то ведь их тоже потерял, но не вспомнил. А они-то, — хладнокровно добавлял Плотник, — вспомнили. И рады-радешеньки.

После этого, обычно, вопросов не возникало.

Архонские девушки Жучу понравились, и Самохе тоже. Им вообще все девушки нравились, и многие женщины тоже. Особенно впечатлило Жуча, что при архонских барышнях состояла, для охраны, как объяснил Жучу Самоха, их чести и достоинства, женщина приятной наружности, это как бы дополняло картину, придавая ей дополнительное очарование. То есть, полный набор и в лавку можно не бежать. Жуч даже, улучив момент, остановил проходящего мимо Лоха Плотника и спросил его:

— Лох, а та дама, она тоже твоя родственница?

— Эта? — задумался Лох. — Вроде бы да, но головой я не поручусь. Во всяком случае муж у нее старший рыцарь, начальник Южных ворот славный Пексигель и к тому же она двоюродная тетка вон той малышки с длинными косами. А та уж почти наверняка моя родственница.

— Полагаю, дальняя? — воодушевился Жуч.

— Скорее всего, — ответил Лох и, когда Жуч уже отходил, добавил. — А тебе спасибо, за парня моего.

— Да ладно, — махнул рукой довольный Жуч, возвращаясь к столу.

По правую сторону от Жуча сидела дочка Ноты Рыбаря голубоглазая Квета, безответно влюбленная в Самоху, который знал об этом и усугубляя разруху, царящую в девичьем сердце, то и дело ей подмигивая и обращаясь с ней по товарищески, но без лишней фамильярности. А Жуч, сочувствуя девушке, подкладывал ей холодец и самые поджаристые кусочки баранины, аккуратно разрубая их перед этим своим тяжелым лезвием своего ножа, виртуозно, как и всякий граничар, обходясь им за столом.

Вообще-то, Квета была не прочь безответно влюбиться и в Жуча, но пока окончательно не решила, стоит ли, и была поэтому с ним строга:

— Да убери ты, черт тебя, эту баранину. Сказано, не ем я ее.

— Ах! — отвечал Жуч. — Кветочка, почто ж ты ее не ешь?

— По то, — отвечала грозная Квета и лучезарно улыбаясь Самохе, спрашивала его. — Неправда ли, сегодня ребята Безунуго Бочки в ударе?

— Особенно барабанщик, — отвечал Самоха и снова подмигивал. Сокрушенная девушка замирала.

— Холодца? — вопрошал бравый Жуч.

— Какой воспитанный юноша, — глядя на Жуча, не уставала удивляться, наслышанная о грубости граничарских нравов, жена начальника Южных ворот славного Пиксигеля, которая, как уже было выше сказано, тоже нравилась Жучу, но как-то по-простому, в первую очередь пышной грудью. Архонские же барышни не умолкая трещали со своими граничарскими товарками, просвещая их насчет особенностей летней столичной моды, а в ответ получали самые ужасные и таинственные истории, на которые так щедра Пойма. За соседним столом, где сидели матерые, в летах, граничары со своими женами, веселье нарастало с каждой выпитой чарой. И уже кто-то пробовал затянуть песню про василек, который растет, куда ни брось его семя, вот только на камне не растет, хоть плачь, а слеза, брат, может и камень размягчить, да уж вырастет на нем не василек. Нет, не василек, но, убедившись в невозможности соперничать с музыкантами Бочки, опускался на лавку, грозясь проткнуть барабан или на худой конец самого барабанщика.

Но Безунуго Бочка не первый год колесил по Пойме со своими ребятами и знаменитым барабаном, на каких только праздниках не доводилось играть, а бывало, что и на похоронах, и угроз он не боялся, потому что сам был граничаром и по лезвию его ржавой сабли не раз стекала вражеская кровь, хотя, конечно, кур и кроликов погубил ею Бочка куда больше. Приглашали остаться при дворе знатные вельможи, настоящие ценители музыки, не то что этот болван Чукурим Байда со своим васильком, которого-то он и петь толком не может. Да будет тебе твой василек, братец, только прикати моим ребятам вон тот бочонок, что сиротливо стоит вон у того стола, а то струны на виолах, даром, что воловьи, пересохли и першит в горле у барабанщика.