Гражданская поэзия Франции - страница 8

     Ни кротостью, ни негой ясной

Черты любимых муз не привлекают нас.

Их голоса звучат сурово и пристрастно,

Их хор разладился, у каждой свой рассказ

Одна, угрюмая, как плакальщица, бродит

В ущельях диких гор, у брега волн морских.

С гробницы короля другая глаз не сводит,

Владыкам сверженным свой посвящает стих.

     Поет на тризнах роковых.

А третья, наконец, простая дочь народа,

Влюбилась в город наш, в его тревожный ад,

     И ей дороже год от года

Волненье площадей и залпы с баррикад,

     Когда, грозней, чем непогода,

Шлет Марсельеза свой рыдающий раскат.

Читатель-властелин, я с гордой музой этой

Недаром встретился в крутые времена,

Недаром с той поры мерещится мне где-то

      На людной улице она.

     Другие музы есть, конечно,

Прекрасней, и нежней, и ближе к дали вечной,

Но между всех сестер я предпочел ее,

Ту, что склоняется к сердцам мятежным близко,

Ту, что не брезгует любой работой низкой,

Ту, что находит жизнь в любой грязи парижской,

    Чтоб сердце вылечить мое.

Я тяжкий выбрал труд и не знавался с ленью.

На горе голосам, звучащим все грозней.

Хотел я отвратить младое поколенье

     От черной славы наших дней.

Быть может, дерзкое я выбрал направленье,

     Махины, может быть, такой

Не сдвину и на пядь слабеющей рукой.

     Но если жизнь пройдем мы розно,

     Мы оба, дети городов, —

Пусть муза позовет, ответить я готов,

Откликнуться готов на этот голос грозный!

Читатель-властелин, пусть я замедлю шаг,

      Но праведные изреченья

Вот этих медных губ звучат в моих ушах.

Пусть наши партии, постыдно оплошав,

Греховны все без исключенья, —

      Но пред лицом вседневных зол

Поэт узнал свое гражданское значенье:

      Он — человечества посол.

Когда тяжелый зной накаливал громады

     Мостов и площадей пустых,

И завывал набат, и грохот канонады

     В парижском воздухе не стих,

Когда по городу, как штормовое море,

     Людская поднялась гряда,

И, красноречию мортир угрюмых вторя,

     Шла Марсельеза, — о, тогда

Мундиры синие, конечно, не торчали,

      Какие нынче развелись.

Там под лохмотьями сердца мужчин стучали,

      Там пальцы грязные впились

 В ружейные курки. Прицел был дальнозорок,

      Когда, патрон перегрызя,

Рот, полный пороха и крепких поговорок,

      Кричал: «Стоять на смерть, друзья!»

А вам, молодчикам с большим трехцветным бантом,

        Во фраках, с белой грудью, вам,

Затянутым в корсет женоподобным франтам,

        Бульварным модникам и львам, —

Как вам спалось, когда, под саблями не тая,

       Наперерез ночной стрельбе,

Шла рвань великая, шла голытьба святая

       Добыть бессмертие себе?

Был полон весь Париж чудес. Но в малодушье

       Сиятельные господа,

От ужаса вспотев и затыкая уши,

       За шторой прятались тогда!

В гостиных Сен-Жермен Свобода не блистала,

        У ней не княжеская масть.

Ей падать в обморок от криков не пристало.

        Ей незачем румяна класть.

Свобода — женщина с высокой грудью, грубо

        Сердца влекущая к себе.

Ей широко шагать среди народа любо,

        Служить на совесть голытьбе.

Ей любо-дорого народное наречье.

        Дробь барабана ей сладка,

Пороховой дымок и где-то за картечью

         Ночной набат издалека.

Она любовника в народе выбирает

         И бедра отдает свои

Таким же силачам и сладко замирает,

         Когда объятья их в крови.

Дитя Бастилии, она была в те годы

           Еще невинней и страстней.

Народ сходил с ума от девочки Свободы,