Грибники ходят с ножами - страница 36

— Ну — ясное дело! — Я оживился.

— Ну что ж, правильно! — Он солидно, по-профессорски уже, запыхтел трубочкой, кивнул. — Я говорил на последней конференции, что сейчас в литературе время нарциссов. — Он показал на какой-то сброшюрованный отчет.

— Нарциссов?

— Ну — считающих себя самыми великолепными.

— А-а-а...

— Ну хорошо — давай текст, — холодно произнес он, протягивая руку.

— Текст?

— Текст.

— Какой текст?

— Текст твоей завтрашней лекции!

— А-а-а... завтрашней лекции... а зачем?

— Студенты должны ознакомиться с ней... чтобы подготовить... свои возражения. — Он плотоядно улыбнулся.

— Ну... на. — Я вытащил из-за пазухи несколько листков, напечатанных на машинке.

Он раскурил трубочку, напустил дыма, накинул на тоненький носик огромные очки, стал внимательно прочитывать листок за листком, потом вернулся к началу, включил компьютер, стал настукивать на экран букву за буквой.

— Ну как? — взволнованно проговорил я.

— Вполне приличный текст, — сухо и отрывисто произнес он.

— Ну, слава богу! — Я откинулся на спинку кресла.

— Подожди, “слава богу” скажешь в конце! — с угрозой проговорил он.

Он долго молча стучал — я весь извертелся, — потом замедлил стук.

— Как это прикажешь понимать: “Гротеск является кратчайшим путем от страдания к его противоположности”? К чьей противоположности — страдания или гротеска?

— Страдания, ясное дело!

— Пример? — строго проговорил он.

— Ну... например... сижу я дома... Полный завал! Абсолютный! И у жены, и у дочери — полный ужас! И вдруг — раздается резкий звонок в дверь, входит незнакомая волевая женщина, молча проходит в комнату, откидывает одеяла и начинает срывать с постелей наволочки, простыни, пододеяльники. “Простите, но в чем дело?” — робко пытаюсь у нее спросить. “Дело в том, что я по ошибке выдала вам чужое белье!” — “А... где наше, позвольте узнать?” — “Понятия не имею!” — гордо говорит. С огромным комом нашего белья идет к двери. “Откройте, пожалуйста!” — высокомерно приказывает. И вдруг все мы чувствуем, что нас вместо предполагаемых рыданий душит смех. Секунда — и все мы не выдерживаем, радостно хохочем! Женщина презрительно смотрит на нас: “Таким идиотам, как вы, вообще не надо белья выдавать!” Уходит. А мы не можем остановиться!.. Понятно? Страдание, неимоверно разрастаясь, не имея эстетического вкуса, перевешивает само себя, грохается в лужу. Плюс еще одна беда — и страдание переходит в хохот. Меняет полюсность. Вот так вот... Умно?

Гага молча кивнул и, снова повернувшись к клавишам, продолжал стучать.

— Так... а это — “Все проблемы возникают из-за ошибок”? Не слишком ли высокомерно?

— Нормально!

Гага застучал.

— Так — а это что за литературный прием у тебя: “...Газета гналась за грузовиком — видно, что-то хотела ему сообщить”? Не знаешь?

— Не знаю.

— Ну ладно... тебе завтра объяснят! — с угрозой произнес он и снова застучал.

Наконец он допечатал, долго сидел сгорбившись, вдумчиво попыхивая трубочкой, — я даже извелся.

— Ну, так и что? — Он поднял пытливые глаза. — По-прежнему, значит, отрицаешь социальность в литературе?

— Ну... примерно, да!

— Напрасно! Это сейчас очень модно! Большой бум!

— Знаю, ну и что? Как-то стыдно, понимаешь, говорить то, что все уже говорят. Разрешенная смелость! “То, что общеизвестно, — то уже неверно!” Слыхал?! “Смелый писатель — это тот, кто смело говорит людям то, что они и сами давно знают”. Это уже мое... Вот как, скажем, принято сейчас: ругай милицию, всяких администраторов... и все в порядке будет у тебя. А мне почему-то стыдно! Понимаю — отличнейший момент, бешеную карьеру можно сделать, именно, наверно, поэтому — не могу! Недавно иду по одной площади, ну, там толковище, как сейчас везде... И по тротуару мимо меня идет мильтон с рацией в руке. И что, ты думаешь, он в эту рацию бубнит? “Внимание, внимание!.. Купил расческу, следую домой!.. Внимание, внимание! Купил расческу, следую домой!”

— Та-ак! А может, это шифр какой-нибудь? — усомнился Гага.

— Да нет, не думаю. Закончил связь — вытащил из кармана расческу, некоторое время любовался ею, начал причесываться.

— Ну ясно. — Гага помолчал. — А потом этот же мильтон дубинкой тебя жахнет по башке — будешь знать!