Григорьев пруд - страница 2
Вот и двухэтажный деревянный дом, широкий двор с детской площадкой, с плотными кустами акации под окнами. Гулко забилось сердце, и Федор крепко прижал к груди ладонь: боялся, что сердце не выдержит — разорвется. По деревянным рассохшимся ступенькам взбежал на верхнюю лестничную площадку, не в силах справиться с волнением и дрожью, с ходу постучал в обшарпанную дверь с накосо прибитым ящиком для писем и газет. Прошаркали мелкие шаги, и прежде, чем голос матери спросил, кто, Федор хрипло, срываясь, зашептал:
— Мама... это я... Федор... сын твой... — и слезы обожгли его впалые, худые щеки.
На следующий день приехали из города нарядные сестры со своими мужьями, которым было любопытно взглянуть на «сибирского бродягу». А «бродяга» в наспех заштопанных матерью брюках и рубашке сидел посреди комнаты, на виду у всех, на табурете, поджав босые ноги. Рассказ он вел путано, сбивчиво, сердился, что смотрят на него с нескрываемым сожалением. Он ожидал помощи деньгами, а не одними советами, потому и терпел, но когда стало ясно, что помогать деньгами ему не собираются, повел себя развязно, грубо, и сестры со своими мужьями уехали в крепкой обиде. После их отъезда мать тихо заплакала.
— Как жить-то будешь, Федюша?..
В тот же вечер пришел Федор к своему школьному другу Леонтию Ушакову. Тот работал на шахте уже бригадиром, был женат и жил в двухкомнатной просторной квартире. Жена его, Нина, красивая блондинка, ждала ребенка, и Леонтий, отрываясь от разговора и ласково провожая глазами жену, то и дело предупреждал:
— Ты осторожно, Ниночка, я сам принесу, отдохни...
В этом тепле и уюте Федор вдруг почувствовал себя лишним и резко поднялся, но Леонтий усадил его, грубовато сказал:
— Не ерепенься, Федор. Хватит... Вот, бери, — и положил на стол пачку денег.
Федор покраснел, замотал головой:
— Спасибо... Я не за этим...
— Ты плохо думаешь о друзьях, Федор...
Они быстро договорились, что он, Федор Пазников, станет работать на шахте, в добычной бригаде Ушакова.
— Запомни, Федор, никаких поблажек, — предупредил Леонтий и напомнил: — Меня ты знаешь.
— Знаю, — коротко ответил Федор.
В девятом классе поручили Ушакову взять Федора Пазникова на буксир: никак тому не давалась тригонометрия. «Мне бы лишь троечку вывели — и ладно», — честно признался Федор. Но цепким и настырным оказался Леонтий: требовал знаний точных, поблажек не допускал. Измотал своего подопечного, и тот, не выдержав, предупредил, что если Ушаков переступит еще раз порог его квартиры, то он выставит его за дверь. Был он сильнее Леонтия и был уверен, что так оно и случится. Но Ушаков пришел, и все кончилось тем, что Федор сел за учебники. А потом он уже сам приходил на дом к товарищу. В это время они крепко сдружились, и когда Федору приходилось слышать от Леонтия слова: «Никаких поблажек», то понимал: так оно и будет.
И на этот раз Федор не ошибся. Было трудно — подкашивались ноги, ломило спину, до постели едва добирался, — а Леонтий требовал: не отставать!
— Как все, так и ты, понял?
Но помогал — много и полезно. Не прошло и полугода, а Федор работал уже не хуже опытных навалоотбойщиков. Тогда в лавах еще не было комбайнов. Уголь подрезали врубовкой, взрывали, и нередко забой после взрыва выглядел страшновато: выбитые стойки, оголенная кровля, груда угля вперемешку с породой. А высота лав всего метр, самое большее — полтора. Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».
Думал поначалу Федор: не привыкнуть. Удерживало одно, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы ни прежней смертельной усталости, ни привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения. Через месяц-другой он считал себя полноправным шахтером, и то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревенькой, с Полиной, казалось коротким, как вспышка, сном.
Так прошло несколько лет. Федора не однажды «сватали» в бригадиры, но он шутливо отговаривался: «Куда мне без Ушакова», — но год тому назад неожиданно признался:
— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь?