Грубиян Валахов - страница 9

— Надо же! — удивилась Зойка. — Кто бы мог подумать, что ты кого-то любишь!

— Я люблю моего старикана! — как заклинание произнес Валахов и похвастался Зойке: — Он у меня генерал.

— Да ну! — уже по-настоящему удивилась она. И не поверила Валахову: — Врешь! Все вы сочиняете!

Валахов разозлился:

— Это почему же мой старик не может быть генералом?

— Потому что сам ты — некультурный грубиян!

— Я подозреваю, маркиза, что за культуру вы принимаете совсем не то, что надо.

— Потоцкий культурный, — сказала Зойка, и Валахов чуть было не столкнул ее с кровати.

«А я все же, когда надо, умею сдерживаться», — заметил он про себя и почти спокойно сказал Зойке:

— Потоцкий — лакей. И вся его так называемая галантность — ленты-бантики. И если ты о нем когда-нибудь при мне вспомнишь — я тебя вышвырну в окно.

— Не вышвырнешь! — не испугалась Зойка.

— Ишь ты… На глазах люди растут! — восхитился Валахов.

— Расскажи мне про своего отца, — попросила Зойка.

— Ну что тебе рассказать про моего старикана? Он ведь, с твоей точки зрения, тоже некультурный человек, хотя почти всем своим знакомым дамам он любит целовать ручки.

— Да ну! — удивилась 3ойка и вздохнула. — Мне еще никто-никто не целовал руки!

— Мой старик поцелует, — пообещал Валахов. — Мой старик видит на два метра под землю, а людей до самого их дна… Но я про него не так уж много знаю, хотя у него хватило некультурности рассказывать мне про себя всякое — как оно есть… Мой старик три раза был ранен, два — контужен, и один раз… впрочем, это уже не для дамских ушей… Мой старик был однажды поставлен лицом к стенке. И как он, став генералом, не стесняется своего крестьянского происхождения, так он не постесняется представить тебя своим знакомым. А ты будешь иметь жалкий вид, и бледнеть будешь, и еще будешь говорить какую-нибудь чушь, вроде «очень приятно!»

— Я буду красивая, а не жалкая, — сказала Зойка.

— И не хорохорься, — сказал Валахов. — Насчет красоты — может быть… Но что будешь бледнеть и молоть всякую претенциозную чепуху — это уж точно. Я сам много раз, как последний дурак, с видом знатока разглагольствовал об исполнительской манере Ойстраха, ни черта не понимая в музыке. К великому счастью, это проходит, как прыщики на роже. Но, к глубокому сожалению, мне что-то сдается — не до конца проходит. И для того чтобы позволить себе роскошь быть естественным, надо чего-то стоить или хотя бы немножко уважать себя, ненаглядного. А может, для этого надо, как мой старикан, минутку-две постоять лицом к стенке…

Не правда ли, мы содержательно побеседовали? — сказал Валахов. — Ты только не воруй в своей дурацкой столовой! — начал он учить Зойку, потому что от кого-то слышал, что работать в торговле и не воровать «практически невозможно».

— Расскажи мне про свою мать, — попросила она.

— Мама — стандарт. Культурная, как многие генеральши, и нечего про нее говорить. Она тебя не поймет.

Валахов представил свою мать и Зойку рядом, разозлился на мать и сказал Зойке:

— Не умирай только от счастья — завтра мы с тобой поженимся.

— Дурак ты! — сказала ему Зойка и начала свою наивную и прекрасную песню, в музыке и словах которой были неуверенность и вера, утверждение себя и предчувствие счастья:

— Ты мой! Только мой!

Валахов уже слышал однажды, как примерно такую же песню пела опытная женщина. И вот теперь — Зойка. И он подумал, что наивность в таких делах не так уж отстает от опытности.

«Ты моя мудрая Зойка! — подумал он, перед тем как уснуть. — Ты хочешь выйти замуж и не скрываешь этого, не лицемеришь и не строишь из себя недотрогу — ты обещаешь любить меня и стирать мои потные рубахи… Что может быть естественнее и мудрее этого?»

Когда Валахов уснул, Зойка накинула на себя платье и растворилась в черной ночи. Дверь его жилого вагончика, чтобы к нему не заползли фаланги или скорпионы, она плотно закрыла.

Уже понемногу наступало утро, когда Валька Соловьев, Гриша Григоридзе и вся их компания ворвались в «валаховское ранчо» и затопали сапожищами.

— Отдыхаешь? — спросили Валахова.

— После трудов праведных, — ответил он, самодовольно зевая.

— Знаешь, отчего погибла Римская империя? — спросили они его.