Грядущее сообщество - страница 9

Всякий акт, порождающий совершенное письмо, проистекает не из возможности писать, но из невозможности или бессилия, обращенного к самому себе, и таким образом он постигает себя как чистый акт (Аристотель называет его действующим или поэтическим интеллектом). Поэтому в арабской традиции действующий ум предстает в форме ангела по имени Калам, или Пенна, пребывающий в неисповедимой потенциальности. Бартлеби[24] — это писатель, который не просто не пишет, но который именно «предпочитает не делать этого», предстает как некое предельное воплощение этого ангела, записывающего лишь свою возможность не писать.

В ИССЛЕДОВАНИИ под номером 91–quaesto 91, являющимся приложением к «Сумме теологии» и озаглавленном De qualitate mundi post indicum[25], рассматривается вопрос о том, каким будет природа мира после Страшного суда: произойдет ли renovatio — обновление Вселенной? прекратится ли движение небесных тел? засияют ли светила ярче? что станется с животными и растениями? Ответ на эти вопросы сталкивается с очевидными логическими затруднениями: если чувственный мир был замыслен, дабы несовершенный человек мог жить в нем достойно, то каким задачам должен отвечать замысел мира после того, как человек и мир достигли своего сверхъестественного предназначения? Как может природа существовать уже после того, как ее конечная цель окажется реализованной? Ответ на подобные вопросы дают прогулки Вальзера по «старой, доброй и надежной земле», и этот ответ всегда один: «прекрасные поля», «сочная трава», «нежное журчанье ручья», «клуб, украшенный яркими флагами», девушки, соседняя парикмахерская, комната госпожи Вильке, — все это, конечно же, останется та ким, как и сейчас, но именно в этом и заключена новизна. Письмо Вальзера помечает предметы монограммой необратимости. Необратимость означает, что предметы без остатка переданы их бытию–такому, и даже больше того — они как раз и есть лишь это их так (Вальзеру в высшей степени не свойственно стремление выдавать себя не за то, чем ты являешься); но это значит также, что у вещей более нет никакого убежища, что в их бытие–таковом они предъявлены без остатка, абсолютно экспонированы — они абсолютно покинуты.

Это подразумевает, что после Страшного суда из мира одновременно исчезнут необходимость и случайность, — эти два изнурительных креста западного мышления.

Отныне же мир, во веки веков, необходимо случаен или случайно необходим. Ибо между простой неспособностью не быть, не быть вовсе, в которой берет свое начало порядок необходимости, и способностью просто не быть, порождающей мерцающую случайность, — в мире после его завершения возникает зазор для еще одной возможности, не сулящей, однако, никакой новой свободы: мир может также и не не–быть — для него открыта необратимость.

Античное высказывание о том, что если бы природа обладала даром речи, то мы бы услышали ее стенания, похоже, отныне утрачивает свою истинность. После Страшного суда все животные, растения, вещи, все частицы и все создания этого мира, исчерпав свое теологическое назначение, блаженствуют, так сказать, в нетленной бренности, и над ними простирается нечто наподобие мирского нимба. Поэтому, пожалуй, ничто не определяет точнее то единичное бытие, что грядет, чем завершающие строфы одного из поздних стихотворений Гёльдерлина:

Любое рассуждение об этике исходит из того, что человек не имеет и не должен иметь никакой сущности, никакого духовного или исторического назначения, не предопределен никакой биологической программой. Только лишь при этом условии этика оказывается возможной, поскольку ясно, что если бы человек был или должен был быть какой–то сущностью, если бы он имел то или иное предназначение, то никакой этический опыт был бы невозможен и у нас были бы лишь задачи, подлежащие выполнению.

Однако это вовсе не значит, что человек не является и не должен являться чем–то конкретным, что он вовсе ни для чего не предназначен, и поэтому решение того — быть ему или не быть, какую судьбу выбрать — всякий раз зависит лишь от его воли (здесь смыкаются нигилизм и волюнтаризм; теория предопределения). Человек есть нечто фактическое, но то, чем он является и чем он должен являться — это вовсе не сущность и не какая–либо вещь: ибо само существование человека есть не что иное, как возможность или потенциал. Но именно по этой причине все усложняется, и именно поэтому этика оказывается реальной.