Гуго Коллонтай - страница 11

В этой связи становится понятным, что геологические исследования Коллонтая не являются лишь увлечением оригинального государственного деятеля и гуманиста. Они прежде всего отражали его подлинное участие в духовной жизни той эпохи. Коллонтай, как мало кто в его время, был способен к более глубоким размышлениям о науке и ее роли в общественной жизни. Видные польские ученые высоко оценили его компетентность в этой области. Например, Я. Снядецкий писал о своем друге и ректоре Краковского университета: «О том, чего он не изучал либо не совсем понимал, Коллонтай не судил. Но он быстро исследовал то, что его интересовало; уловив принципиальные положения, он был способен их развить. Благодаря этой способности он выработал ясную картину наук и удачный способ рассуждения о них» (93, 73). На ту же его черту обращал внимание также Тадеуш Чацкий, писавший, что Коллонтай «дал стране логику науки» (23, 2, 344–345). Выражения «общая картина наук» и «логика науки» — это приблизительно то, что в нашем сегодняшнем языке означает теорию и методологию наук. Таким образом, уже его современники высоко ценили результаты теоретических исследований Коллонтая по вопросам науки и просвещения.

С целью более полной характеристики философии Коллонтая представляется необходимым охарактеризовать развитую им «общую картину наук» хотя бы уже потому, что она показывает взгляды Коллонтая по вопросу о связи философии и конкретных наук. Более того, общие взгляды на науку сами по себе были необычайно важной частью просветительского мировоззрения, ведь это был век «Энциклопедии», великого толкового словаря наук, который являлся чем-то вроде философской суммы той эпохи. Наука должна была быть вознесена на пьедестал вместо отброшенного бесповоротно «болвана схоластики», фанатизма и предрассудков. Сама наука, а также просвещение стали предметом философской рефлексии и вошли в ряд ценностей, вокруг которых разгорались основные умственные контроверзы эпохи. Отсюда также и размышления Коллонтая о сущности и генезисе науки, ее функциях и общественном значении стали одной из основополагающих частей его философии.

Всем мыслителям — от Ф. Бэкона и Декарта — путь в борьбе со схоластикой освещала идея связи науки с жизнью, с практической борьбой человека, направленной на покорение стихийных сил природы и за справедливое устройство жизни. Эта идея в своем классическом виде имела мало общего с узко понимаемым прагматизмом. Являясь отражением классовых запросов развивающейся буржуазии, она органически сочеталась с совершенно новым пониманием места и призвания человека в мире, а также с революционным изменением критериев ценностей культуры. В общем с некоторым упрощением можно сказать: идея связи науки с жизнью вытекала из предпосылки, гласящей, что человек сам создает собственный мир, а наука является главным орудием его творческой активности.

В этом общем течении европейской культуры, соединившем в себе науку и философию, находит свое место и коллонтаевская теория науки и просвещения. Признание науки орудием универсального творчества человека, а не придатком теологии вдохновляло на поиски и решения, касающиеся генезиса науки как общественного явления.

Вот что писал по этому поводу сам Коллонтай: «Не само по себе любопытство человека было причиной создания астрономии… а… потребность. Разделение земли привело к открытию законов геометрии, богатства и торговля вызвали необходимость арифметики, строительство и передвижение тяжестей породили механику, раны и болезни заставили искать лечебные свойства трав и познать строение человеческого тела, что в конечном счете привело к возникновению ботаники, анатомии и лекарского искусства. Точно таким же образом перемены времен года, вместе с ними полевые работы и забота о запасах, необходимых для жизни, а также желание знать о прошедшем и будущем времени и стремление обеспечить себе уверенность в точном месте нахождения на просторах моря либо земли и другие подобные потребности были наиболее сильными стимулами, побудившими к открытию астрономии… само по себе любопытство не привело бы человека ни к чему, кроме удивления, если бы потребность не принудила его к поиску настоящей выгоды из этого, так удивляющего его порядка» (33, 426–427).