Гуманная педагогика - страница 8
Она и выложила.
И вернулась в отдел библиографии.
Что ж, что отставленная. Живая, разве этого мало?
А Дед себя не считал отставленным. Он вернулся в родной язык. Может, ради этого и жил. Вот гуляет по набережной, любуется снежным Хехциром (со своей стороны, с русской), прислушивается к прохожим.
Иногда вспоминал Валериана Верховского (Харбин).
Будто из Нового Завета человек вышел, из благовествования от Луки.
Кстати, похож на Луку. Вылитый евангелист — в варианте Эль Греко. Длинное лицо, черная борода, волосы с падающей на лоб прядью. Апостол от семидесяти, сподвижник самого Павла. Правда, истинный Лука врачевал, а бывший штабс-капитан Верховской сотрудничал в Осведверхе (Осведомительное управление Верховного). В разговоре по-птичьи медлительно наклонял голову: «Не верь тем, кто потерял много». Потом наклонял голову в другую сторону.
«Не верь тем, кто вообще ничего не потерял».
Крылатый телец, держащий Евангелие.
Глаза круглые. Черные. Как ночь или бездна.
Что чувствуешь, когда на тебя смотрит ночь или бездна?
«Чем больше Пожарских, тем меньше Мининых». Над словами Валериана Верховского Дед не раз задумывался. В сущности, неважно, кто смотрит на тебя — ночь или бездна, но это тревожит. Это беспокоит. Это гнетет.
Впрочем, на все вопросы о будущем Валериан отвечал одинаково.
«Читайте мои некрологи».
Такой вот был собеседник.
Крепче херувима с пламенным мечом.
Крепче всех этих кожаных револьверных комиссаров.
«Много пало убитых, так как от Бога было сражение…» — начинался некролог Верховского «Памяти полковника Домового».
Да, Домовой. Модест Аркадьевич.
Из-под Сызрани. Под ружьем — добровольцы. Их так и прозвали — домовые.
Домовые полковника Домового. Это звучало. Революция всех лишила поместий, усадеб, чинов, дел. Почему же не воевать? Никто награбленного просто так не вернет, ничем украденным не поделится. Полковнику Домовому подначальные верили больше, чем себе. Говорили, что Домовой красив как бог. Преувеличение, конечно, да и говорили, возможно, только богохульники, но таких было много. Да, ростом полковник Домовой метра полтора с небольшим, ну и что? Себя доказал с первых дней войны. В сентябре четырнадцатого в тяжелых наступательных боях при Гумбиннене (Восточная Пруссия) трижды был ранен, трижды возвращался в строй. В черновике Верховского его рукой была вычеркнута строка: «Трижды был смертельно ранен, трижды возвращался в строй».
Видимо, и такое предполагалось.
«В армию адмирала Колчака влился со своими добровольцами в восемнадцатом. Большевиков победил тем, что пал за победу».
Победил?
Но ведь пал!
Да и не пал. Дед знал это.
Он, Домовой, в Шанхае сочиняет мемуары.
Вот потому и пал. Не спорьте с евангелистом.
Читал Дед некролог и на генерал-лейтенанта Кедрина Владимира Ивановича, смертью храбрых… под Красноярском… Сдержанно удивлялся: «Неделю назад провел вечер с Владимиром Ивановичем».
«Этот тоже занят мемуарами?»
«Не решусь оспаривать».
«Вот я и пишу — пал».
Много было удивительных некрологов.
Кто-то оплачивал работу бывшего сотрудника Осведверха, ценил его необычные таланты. Да и понятно. Все мы живем ради недостоверного прошлого. Время пройдет, память рассеется, а некрологи останутся. Будут знать об Анатолии Николаевиче Пепеляеве не по отчетам генштаба, а о генерал-майоре Плешкове Михаиле Михайловиче не по документам Директории. И о генерал-лейтенанте Сахарове, и об атамане Семенове, и о контр-адмирале Старке, и о других, несть им числа, найдутся достоверные воспоминания (того же полковника Домового), а главное — некрологи.
Как не верить некрологам?
Это и есть история.
Дед с уважением помнил о Верховском.
Даже в Северной стране (вернувшись) помнил.
Однажды и сам решил написать. Правда, не воспоминания.
Письмо. Обыкновенное письмо. Но не в крайком, где решали партийную судьбу Марьи Ивановны, а сразу в далекую Москву.
Для ЦК хабаровский Первый не указ.
Нельзя же видеть в людях только несовершенство.
Казалось бы, кто будет вчитываться в ЦК в письмо бывшего эмигранта, бывшего сотрудника Русского бюро печати, подчинявшегося напрямую белому адмиралу. Но в Москве (он верно вычислил) срабатывали какие-то другие, не всегда на местах понятные соображения, так что пришлось крайкому (тотальное, всеобщее недоумение) выделить отставленным «молодым» хорошую отдельную квартиру — вместо однокомнатной служебной, отобранной у Марьи Ивановны вместе с партбилетом.