Гунны - страница 10

Худой, бледный, с белобрысыми усами и белыми глазами, блестя на солнце стеклами пенсне, комендант говорил, не изменяя интонации, ровным голосом, точно в небольшом кругу знакомых рассказывал о незначительных вещах или в школе читал скучный урок. Переводчик, выслушав, кричал в толпу низким, гудящим голосом, но в крике ничего нельзя было понять, кроме страшных цифр.

«Сто тысяч карбованцив!.. Пять тысяч пудов хлеба!».

Крестьяне растерянно смотрели на немцев, оглядывались друг на друга, снова обращались к коменданту, будто ожидая, что все сейчас разъяснится и окажется, что здесь что-то не так, что люди чего-то не поняли, ошиблись, и страшные цифры относятся не к ним.

Но переводчик очень внятно объяснил:

— Господин комендант приказывает, чтобы хлеб был доставлен сегодня же до восьми часов, деньги завтра до четырех часов, иначе все названное будет взято при участии военной силы.

Вышел спокойный, степенный Суходоля. Отдал по-военному честь.

— Ваше благородие... Нам николи стилько хлеба не собрать... Самим бы до урожаю як-нибудь удержаться... Опять же гроши... Где ж крестьянину стильки грошей набрать?

Комендант что-то тихо сказал переводчику и направился к машине.

— Господин комендант говорит, что приказ не подлежит обсуждению.

— Ваше благородие!.. Дозвольте объяснить!..

Машина, окруженная десятком кавалеристов, поднимая огромные облака коричневой пыли, медленно уходила по неровной, изрытой дороге.

Сход долго стоял точно оглушенный. Потом по обыкновению первым закричал Кочерга. Размахивая руками, перебегая с места на место, привычно лохматя и без того всклокоченную бороду, он толчками выбрасывал хриплые слова:

— Дамо... Дамо!.. А наче воны сами ще бильше заберуть, та сами скот уведуть!.. Дамо!..

Непривычно горячо возражал всегда спокойный, флегматичный Суходоля:

— «Дамо». А що я дам, коли ж у меня ни хлеба, ни грошей — ничого немае? А що даст Остап, коли ж вин зараз тильки с фронта вернувся? А старый Ничипор? А Бажан? А безногий Палько? А вин, а вин, а вин?

Он тыкал пальцем то в одного, то в другого, то в третьего.

— Що?.. Много воны мають?.. Чи ты того не знаешь?..

— Ни, не знаю, — огрызнулся Кочерга, — я чужих грошей не считаю.

— Тебе своих не сосчитать, — съязвил кто-то, — где ж о чужих думать!

Толпа шумела, волновалась, кружилась в пыльном водовороте.

Стоя на бочке, урядник надрывался в хриплом крике:

— Идить до старосты!.. Идить списки составлять!.. Идить, говорить вам!..

Рыжий Пиленко и Дмитро Кочерга, собрав вокруг себя стариков и женщин, долбили упорно, настойчиво, сменяя без передышки друг друга.

— Лучше ж немцам давать, чем комиссарам, — сдерживая голос, говорил Кочерга, — воны хозяйничать дают, воны закон охраняют, леригию не трогають...

— Що маем, то и дамо, а на нет и суда нет, — поддерживал красный, рыжебородый Пиленко, — главное ж отдать рушницы, объявить усих коммунистов, ранее всего Остапа, Петра и Хвилька... Ось воны ховаются...

В стороне за церковью, окруженный толпой, тихо говорил Остап:

— Нехай воны дають! Воны нас не послухають. А нам и давать немае чого, а було б що давать, то нашли б кому...

— А як же буть?

— А як? Хлиб глубже ховайте. Скот подальше в степ гоните. Хай шукають.

— А може по трошки дать, та и годи?

— Як же ж «по трошки», коли с каждого двора треба дать хлиба по пятидесяти пудов та грошей по тыще карбованцев. Ну, скажем, Пиленко та Кочерга дадут, а вы?

Несуразность требований в сравнении с возможностями вызывала тяжелое раздражение. Каждый пуд рассчитан до нового урожая, а что даст новый урожай — неизвестно.

Надо, пока стоит погода, кончать сенокос, а немцы не дают выехать со двора; скоро уборка хлеба, уже местами тяжело сгибается высокое, крупное, налитое жито, а здесь — что ни день — то сходы, сборы, наряды на телеги, налеты агентов державной хлебной конторы, насильственная скупка лошадей и рогатого скота, оплачиваемая по довоенным расценкам послевоенными деньгами или попросту желтыми «квитками», не имеющими вовсе никакой цены.

Всю ночь у хаты сельского старосты Дорощенко стоял стоголовый крик. Староста — болезненный, пожилой, обливаясь потом и кашляя, при свете старинного каганца снова зачеркивал и снова писал. Как ни выжимали один другого, как ни «уличали» друг друга, как ни запугивали староста и урядник жестокими карами, — больше девятисот пудов хлеба и шести тысяч рублей никак не могли набрать.