Гунны - страница 43
— ...Это будет нашим по праву!.. — торжественно повторял капитан. — И это наша обязанность!..
Федор поднял голову, точно спрашивая: «Почему обязанность?..»
Немец, казалось, этого только и ждал. Он заговорил торжественно, важно, побагровевшее лицо его вдруг стало надутым, спесивым, нерусское произношение обозначилось особенно резко:
— Потому что мы великая нация!.. Да, мы ве-лика-я нация!.. Мы призваны нести нашу культуру за пределы своей страны!.. Это наш священный долг!.. Для вашей некультурной, полукрепостной, вонючей страны, — он сделал брезгливую гримасу, — для ваших ленивых хохлов — великое счастье подчиниться нам, нашей дисциплине, нашей работоспособности, нашему колониальному опыту!..
«Эко тебя прорвало...».
Словно поняв мысли Федора, раскрасневшийся, вспотевший капитан остановился перед ним:
— Вот видите, я говорю с вами дружески, откровенно... Надеюсь... и вы будете говорить так же честно.
Он подошел к окну, потянул шнурок портьеры. Большую комнату залило ослепительным солнечным светом.
— О, какой сегодня прекрасный день! — обрадовался капитан. — Как сегодня хорошо на улице!.. Впрочем, в этой чудной стране замечательный климат!.. Я подолгу живал здесь... Я знаю ее хорошо...
«Шпионом был... — подумал Федор. — Здесь и язык изучил... «Живал»...»
— Но вы, наверное, устали? Идите, отдохните... Вечером я вас вызову... Надеюсь, вы будете разговорчивей.
Конвой увел арестованного в пустую полутемную комнату с влажным цементным полом и матовыми стеклами в окнах, прочно закрытых свежевыкрашенными толстыми решетками.
Было холодно, мрачно, некуда было приткнуться.
Но измученный Федор, устало опустившись на пол, сразу заснул. Ни прохладная влага цемента, ни звонки и топот сапог в коридоре не мешали ему спать, и лишь смена часовых, вошедших в камеру, подняла его на ноги. Он привычно потянулся к карману за табаком, но вспомнил, что кисет отняли при обыске, и невольно взглянул на часовых. Один из них, сменяющийся, достал из лакированной табакерки большую щепотку табаку, смешанного с махоркой, несколько листков папиросной бумаги и, молча положив все в ладонь улыбающегося Федора, вышел. На пороге он обернулся и, оторвав от коробка черную полоску, отдал ее Федору вместе с десятком спичек, Отдавая, он, напряженно шевеля губами, с трудом преодолевая непривычные звуки, тихо сказал:
— На, товаришш...
Федор схватил его руку, такую же большую и жесткую, как и у Федора, и еще тише ответил:
— Спасибо, данке, камерад...
Другой часовой поглядел в коридор, подмигнул товарищу и, выйдя вместе с ним, закрыл обитую новым железом толстую дверь.
Но сейчас же дверь снова чуть приоткрылась, и в небольшую щель просунулась рука с белой булкой. Федор молча взял булку, и дверь опять закрылась.
День тянулся долго, однообразно, не прерываясь никакими событиями. И только с наступлением полной темноты, когда, видимо, работа канцелярий прекратилась и в коридорах стало тихо, в камеру вошел унтер-офицер с папкой подмышкой. Вглядываясь в полумрак камеры, он спросил, коверкая слова и жестоко акцентируя:
— Как ваш фамилий?
Получив ответ, он предложил следовать за ним. В том же кабинете, в котором Федор провел ночь в беседе с капитаном, унтер-офицер долго заполнял со слов Федора третью анкету.
— Зачем столько бумаги зря тратите? — смеясь спросил Федор. — В третий раз одно и то же пишете...
— А вдруг скажете не одно и то же, вот и попадетесь... — так же смеясь и оглядываясь на двери, ответил унтер-офицер. — В этом все дело...
«Неужели и этот свой?.. — подумал Федор. — Часовые — те простые люди, крестьяне, а этот, кажется, интеллигент...».
Словно поняв мысли Федора, унтер-офицер, все так же дружески улыбаясь, подошел к двери, проверил, плотно ли она притворена, заглянул за портьеру и тихо спросил:
— У нас нет никаких улик... Мы должны вас на чем-нибудь поймать... Рассердить, задобрить, вырвать случайное слово...
Настороженный Федор еще более насторожился и равнодушно спросил:
— А как фамилия капитана?
— Отто Фридрих Вильгельм фон Мюлау.
— Помещик?
— Да, помещик... Но вот вы задаете неосторожный вопрос...