Хан Узбек: Между империей и исламом - страница 11

В историографии сложилась тупиковая ситуация, выход из которой предложили два исследователя, П. Н. Петров и К. 3. Ускенбай. Отметив условный характер письменных источников, они обратились к монетному материалу с целью ответить на вопрос о вероисповедании хана Токты[21]. Это интересное исследование исходит, на мой взгляд, из ложной установки: монгольский хан непременно должен быть или мусульманином, или христианином или буддистом. Почему он не мог оставаться просто ханом, или в терминологии писцов Сартака — «монголом»? Монгольская концепция власти авторами во внимание не принимается; собственно, она не принимается во внимание и ни в одной из статей, которые цитируются в их исследовании. Между тем, именно имперская концепция власти, предусматривавшая универсальность (в религиозном плане) монгольского правителя, дает ответ на вопрос: кем был Токта. Он был потомком Чингис-хана, и, следовательно, имел право на власть. Вопрос о выборе веры для него не стоял. Замечу также, что ни перед одним из китайских императоров никогда не стояла проблема выбора веры[22]. В этом отношении монгольский имперский проект был сродни китайскому. Существенное различие заключалось в том, что при монгольских дворах наблюдалось удивительное разнообразие религиозных групп. Двор Токты не был исключением (см. далее фрагмент из книги Д. Де Вииза, где говорится о францисканцах, крестивших царевичей из окружения Токты).

Есть еще одно существенное отличие монгольского хана от китайского императора. Ни один из монгольских ханов не был священной фигурой, сопоставимой с японским микадо или южнокитайским императором. Божественный правитель типа микадо не должен касаться ногой земли и подставлять себя солнечным лучам. Он обречен на изоляцию. Посуду, из которой ел микадо, разбивали из опасения, что кто-нибудь неосторожно воспользуется ею, — тогда у него воспалятся и распухнут, как при гангрене, рот и горло. Вместе с тем божественного царя следует оберегать от всякой скверны, от всякой бесполезной растраты его святой энергии, не допускать ее резкой разрядки; она должна лишь обеспечивать правильный ход событий в природе и государстве, излучаясь медленно и регулярно[23]. Сведения Марко Поло о топографии дворца и времяпровождении сунского императора являются блестящей иллюстрацией к классической теории священных царей. Южнокитайский император был сыном Неба. Это сакральный персонаж. В его особе кроется святая сила, образующая благополучие и поддерживающая мировой порядок. Он гарантирует регулярную смену времен года, плодоносность земли и женщин. Именно поэтому император проводит время в волшебных садах в окружении девушек. На территорию этих природных заповедников внутри дворцового комплекса мужчинам вход был запрещен (Марко Поло, с. 309–310). Поведение императора регламентируется в мельчайших подробностях: нельзя, чтобы он тратил попусту или некстати свою божественную мощь. На него возлагают ответственность за голод и засуху, за эпидемии и стихийные бедствия[24]. Держателя власти самого держат в великолепно-строгой изоляции. Не таков монгольский хан: военный лидер в глазах кочевой аристократии, участник сражений, правитель, принимающий послов, главная фигура пиров и курултаев. У монголов эпохи империи нет сакральных государей, но сакрально коллективное политическое тело — весь род Чингис-хана. Отсюда запреты на пролитие крови чингизидов и тайные захоронения. С позиции рода каждый отдельный чингизид был функцией в системе власти. Решением курултая его можно было лишить ханского статуса, судить и приговорить к смерти. Во главу угла были поставлены коллективные интересы, и заключались они в обладании властью. С того момента, как монголы стали управлять покоренными земледельческими странами, возник вопрос о взаимоотношениях завоевателей и религиозных институтов и общин. С таким вопросом никогда не сталкивались ни японский микадо, ни южносунский император. Каждый отдельный чингизид, независимо от того, царевич он или хан, мог обратиться в ту или иную веру, но не мог, с позиции правящей группы, объявить эту веру государственной, поскольку такой закон подрывал бы власть правящей группы. Ни один хан не решился на такое политическое самоубийство. Вместе с тем доктрина Неба позволяла монгольскому правителю выступать покровителем всех конфессий, более того, принимать посвящение. Став христианином или буддистом, хан совершал политический акт и обретал законность в глазах той или иной конфессиональной группы. В монгольской системе власти религиозные лидеры должны были получать инсигнии из рук хана, благодаря чему религиозная община обретала место в имперском социуме. Для христианской и мусульманской теократии такая политика монгольских правителей была неприемлема. До тех пор, пока монголы обладали реальным военным преимуществом, им удавалось игнорировать претензии духовенства на высший авторитет. В любом случае, для хана декларирование (скажем, на монетах) покровительства мусульманам было политическим инструментом.