Ханс Бринкер, или Серебряные коньки - страница 11
, в нарядном чепчике, который, не в пример будничному, позволял видеть волосы, мать казалась Гретель чуть ли не принцессой, а Ханс, глядя на нее, превратился в степенного и благонравного молодого человека.
Заплетая свои золотистые косы, девчурка в пылу восхищения чуть не плясала вокруг матери.
– Ой, мама, мама, мама, какая же ты хорошенькая!.. Смотри, Ханс, прямо картинка, правда?
– Прямо картинка, – весело согласился Ханс, – прямо картинка!.. Только мне не нравятся эти штуки у нее на руках – вроде чулок.
– Тебе не нравятся митенки, братец Ханс?! Но ведь они очень удобные… Смотри, они закрывают все красные места на коже… Ах, мама, какая у тебя белая рука там, где кончается митенка! Белее моей, гораздо белей! Послушай, мама, лиф тебе узок. Ты растешь! Ты положительно растешь!
Тетушка Бринкер рассмеялась.
– Он был сшит очень давно, милочка, когда талия у меня была не толще мутовки[14]. А как тебе нравится чепчик? – И она повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую.
– Ах, ужасно нравится, мама! Он такой краси-и-вый! Гляди, на тебя отец смотрит!
Неужели отец действительно смотрел на мать? Да, но – бессмысленным взглядом. Его вроу[15] вздрогнула, обернулась к нему, и что-то похожее на румянец заиграло у нее на щеках, а глаза испытующе сверкнули. Но загоревшийся взгляд ее тотчас же погас.
– Нет-нет… – вздохнула она, – он ничего не понимает. Ну-ка, Ханс, – и слабая улыбка вновь мелькнула у нее на губах, – не стой так целый день, уставившись на меня, ведь в Амстердаме тебя ждут новые коньки.
– Ах, мама, – отозвался он, – тебе нужно столько разных разностей! Зачем мне покупать коньки?
– Глупости, сынок! Тебе дали деньги или дали работу – это все равно, – чтобы ты смог купить себе коньки. Иди же, пока солнце еще высоко.
– Да, и не задерживайся, Ханс! – рассмеялась Гретель. – Нынче вечером мы с тобой посостязаемся на канале, если мама отпустит.
Уже на пороге Ханс обернулся и сказал:
– На твоей прялке нужно сменить подножку, мама.
– Ты сам можешь сделать ее, Ханс?
– Могу. На это денег не надо. Но тебе нужны и шерсть, и перья, и мука, и…
– Ладно, ладно! Хватит. На твое серебро всего не купишь. Ах, сынок, если бы деньги, которые у нас украли, вдруг вернулись сегодня, в этот радостный день накануне праздника святого Николааса, как бы мы обрадовались! Еще вчера вечером я молилась доброму святому…
– Мама! – с досадой перебил ее Ханс.
– А почему бы и нет, Ханс! Стыдно тебе упрекать меня за это. Ведь я поистине такая же набожная протестантка[16], как и любая благородная дама, что ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу, так ничего худого в этом нет. Подумать только! На что это похоже, если я не могу помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь он как раз покровитель мальчиков и девочек… Замолчи! Жеребенок кобылу не учит!
Ханс слишком хорошо знал свою мать, чтобы возражать ей хоть словом, когда голос ее становился таким резким и пронзительным, как сейчас (а это случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому он сказал ласково:
– А о чем ты просила доброго святого Николааса, мама?
– Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не вернут денег, если только это в его силах, или же чтобы он прояснил наш разум и мы сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до того, как ваш милый отец расшибся… Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.
– Это мне известно, мама, – грустно ответил он, – и ты чуть не перевернула весь дом, пока искала их.
– Да, но все напрасно, – жалобно промолвила мать. – Как говорится: тот найдет, кто спрятал.
Ханс вздрогнул.
– А ты думаешь, отец мог бы сообщить о них что-нибудь? – спросил он с таинственным видом.
– Конечно, – ответила тетушка Бринкер, кивнув. – То есть я так думаю, но это еще ничего не значит. На этот счет я меняю свои мнения чуть ли не каждый день. Может, отец отдал деньги за те большие серебряные часы, что у нас хранятся с того самого дня. Но нет… этому я никогда не поверю.
– Часы не стоят и четверти этих денег, мама.