Хаос - страница 10

Мой близнец кладет руки мне на плечи, и я задаюсь вопросом, то ли это для того, чтобы успокоить меня, то ли потому, что он собирается столкнуть меня с лестницы.

— Ты же знаешь, что я тебя поддерживаю, — говорит он. — Просто… — Он жует губу, из-за чего та становится темно-красной, прежде чем отпустить. — Тебе обязательно быть потрясающей с ним? Он же просто засранец.

Я могу понять, почему Кэл беспокоится. Он знал, как сильно мне нравился Шон до той вечеринки, и в тот вечер выжал из меня все до последней детали. Он в курсе, что я отдала Шону свою девственность, поэтому понимал, почему я плакала перед сном в течение следующих нескольких недель, когда Шон не звонил.

— Может быть, теперь он другой человек, — рассуждаю я, но темные глаза Кэла по-прежнему полны скептицизма.

— А может, и нет.

— Даже если это не так, я теперь совсем другой человек. Уже не тот ботаник, каким была в старших классах.

Начинаю спускаться по лестнице, и Кэл следует за мной по пятам, тявкая на меня, как собачонка.

— На тебе те же самые ботинки.

— Ботинки убойные, — говорю я. Это же так очевидно, но, вероятно, должно быть сказано.

— Просто сделай мне одолжение?

У входной двери я разворачиваюсь и начинаю пятиться к крыльцу.

— Какое одолжение?

— Если он снова причинит тебе боль, используй эти ботинки, чтобы отомстить.

Я смеюсь и делаю большой шаг вперед, чтобы сжать брата в объятиях.

— Обещаю. Люблю тебя, Кэл. Я позвоню тебе, когда все закончится.

С глубоким вздохом он обнимает меня в ответ. А потом отпускает.

Дорога до Мэйфилда занимает у меня целый час. Целый час я барабаню пальцами по рулю своего джипа и включаю музыку так громко, что не слышу собственных мыслей. Мой GPS прерывает уничтожение барабанных перепонок, чтобы направить к клубу под названием Mayhem, и я паркуюсь на боковой парковке массивного квадратного здания.

Поставив джип на место и выключив зажигание, я еще несколько раз барабаню по рулю, прежде чем стукнуть ладонью по бардачку. Он распахивается, из него вываливается расческа, и я использую ее, чтобы укротить свои спутанные ветром локоны.

В начале этой недели название группы Шона — The Last Ones to Know — появилось на одном из моих любимых веб-сайтов. Я моргнула раз, другой, а потом уткнулась носом в экран, чтобы убедиться, что это мне не привиделось.

Они искали нового ритм-гитариста. Немного покопавшись, я выяснила, что их старого друга, Коди, выгнали из группы. На сайте не было сказано почему, и мне было все равно. Появилась вакансия, и все во мне кричало отправить письмо на адрес электронной почты, указанный в нижней части онлайн-листовки.

Я набрала письмо в полном оцепенении, как будто мои любящие гитару пальцы хотели быть в группе даже больше, чем разобщенный мозг. Я написала, что играла в группе в колледже, но мы расстались, чтобы пойти разными путями. А ещё отправила ссылку на YouTube на одну из наших песен, попросила о прослушивании и подписала свое имя.

Менее чем через полчаса я получила ответ, переполненный восклицательными знаками и временем прослушивания, и я не была уверена, стоит мне улыбаться или плакать. Это был шанс воплотить все мои мечты в реальность. Но для этого придется столкнуться с мечтой, которая уже была разрушена.

Последние шесть лет я старалась не думать о нем. Пыталась стереть его лицо из памяти. Но в тот день, когда это письмо появилось передо мной, все вернулось в мгновение ока.

Зеленые глаз. Лохматые черные волосы. Пьянящий аромат, который, казалось, задержался на моей коже на несколько дней, недель.

Я слегка качаю головой, чтобы выбросить Шона из мыслей. Затем заканчиваю расчесывать волосы и бросаю последний взгляд в зеркало заднего вида. Удовлетворенная тем, что не выгляжу такой взъерошенной, как сейчас себя чувствую, я спрыгиваю на асфальт и достаю с заднего сиденья гитарный футляр.

Сейчас или никогда.

Глубоко вдохнув городской воздух, начинаю обходить бетонную крепость, отбрасывающую тень на парковку. Неумолимые лучи послеполуденного солнца греют мою шею, и капли пота стекают между лопаток. Армейские ботинки тяжело ступают по тротуару, и я заставляю их подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Только оказавшись массивных двойных дверей, я, наконец, останавливаюсь достаточно надолго, чтобы позволить себе думать.