Harmonia cælestis - страница 65

Мой отец был по молодости никчемным амикошоном, любил музыку, женщин, вино. Как четвертый сын и шестой ребенок в семье на большое наследство видов он не имел, но это его ничуть не смущало, пока он имел то, что хотел иметь: вино, музыку, женщин. А ежели не получал и их, то и это его не смущало. Всю жизнь он бездельничал. Пускал дела (непонятно, правда, какие) на самотек. Мой дед Денеш, не сам, разумеется, а через наставников, воспитывал своих детей в строгости. В течение двадцати пяти лет он был главным судьей комитата Колож и именно с высоты этих двадцати пяти лет — почти вечности — уверенно взирал на мир. И на несчастных своих детей. Его серьезность, однако, была ограничена денежным измерением — все равно что как у католиков, которые при обсуждении религиозной этики готовы уже ограничиться только одной шестой заповедью, забывая об остальных. Денежные вопросы были источником вечного дедова недовольства, беспрерывного скрытого раздражения, акустически выражавшегося в брюзжании. Мой отец же на деньги плевал, не хотелось ему быть богатым, вообще ничего не хотелось — ну разве что хорошо провести время. Но и это трудно назвать желанием, ибо, если на пути «хорошего времяпровождения» возникало препятствие, например отсутствие денег, мой отец не стремился его смести или хитростью обойти, а пожимал плечами, останавливался (либо останавливался, пожимал плечами) и отступал. Иными словами, дед вынужден был констатировать, что мой отец все его финансовые ограничения, все мелочные придирки учитывает и легко исполняет, но не тем, что соблюдает выдвигаемые дедом условия, а плюет и на них, и на деньги; плюя на первые, отказывается от вторых. Причем легко, без видимого сожаления. Между тем как страдания сыновей для любого отца — бальзам на душу. Мой отец, кстати, и в этом был исключением: страдания его старшего сына его нимало не успокаивали, не волновали, ему и на них было наплевать. В жизни старшего сына моего отца не было такого момента, когда бы он чувствовал, что важен моему отцу. И это не эгоизм, он был безразличен и самому себе. (Сын моего отца испытал прилив благодарности, когда прекратились почти обязательные отцовские ухмылки, но безразличие его травмировало. И он пошел на самую безнадежную, но довольно распространенную глупость: решил подружиться с отцом. Никогда! Ни за что! Человек не должен быть другом своего отца. Капитальное недоразумение! Это трудно: найти нечто среднее между дружбой и жесткой, раздраженной, холодной дидактической бесстрастностью: это трудно!) В результате выше помянутых остановок и поворотов мой отец перестал быть прямым человеком, часто врал, но врал не осознанно, а шел, так сказать, по линии наименьшего сопротивления. Да это даже и по походке его заметно, по лицу, по глазам: все в нем как-то перекошено-скособочено. Легкомысленность далеко не всегда симпатична: она диспропорциональна, поэтому неуравновешенна, поэтому на нее нельзя положиться; и большой беды не причиняет лишь оттого, что она еще и бессильна. Мой отец, совсем еще молодым, познакомился с моей матерью, театральной дивой из Коложварского театра Розой Тотпатаки. Моя мать удовлетворяла моего отца целиком, однако отец мой удовлетворял ее не совсем, ибо она хотела выйти за него замуж — тем более что со временем отношения их обогатились двумя детьми. Мой отец, как человек бесхарактерный, словом, дерьмо дерьмом, тянул время и все откладывал дело «до следующей Троицы». А причина задержки была в моем дедушке, ибо мать моя, «барышня Роза», ни в малейшей мере не отвечала не только требованиям деда, то есть семьи, но и коложварского высшего общества, к чему надо добавить консерватизм трансильванцев вообще. Семья моего отца — всего лишь малая ветвь раскидистого фамильного древа <здесь следует фамилия моего отца>, ветвь не чахлая, не усохшая, не малозначимая, а скорее просто локальная. Что вовсе не умаляет ее значения, тем более — в пределах данного локуса, где значение это всем понятное, прозрачное, физически ощутимое. Короче, земное, посюстороннее. Что касается основных ветвей древа, то причиной их легендарности и неоспоримой власти является туманность происхождения; величие это не небесного происхождения — хотя находились и увлеченные генеалоги-родословы, пытавшиеся развивать это направление, — и не от Вены оно идет, как поговаривают злые языки, оно просто есть, ниоткуда, не милостью Божией данное, для этого недостаточно быть католиком-лабанцем (желающие могут попробовать!), оно есть как некая часть природы, не нуждающаяся в оправдании; есть (было), и все тут. Обладая таким авторитетом, человек может позволить себе многое, ему нет нужды осторожничать, укрепляться, заниматься собою — достаточно заниматься своими делами, прожектами, что, естественно, благотворно влияет и на сам авторитет. Кто богат — на свете всех богаче тот. Такой авторитет не может быть опровергнут, то есть может быть, но лишь вместе с миром, в котором он существует, а тогда уже делать нечего; упираться и защищаться в этом случае не только смешно, но и совершенно бессмысленно. Мой дед Денеш, судья комитата Колож, сидел на том древе прочно, вполне комфортно, спокойно и гордо и с отвращением наблюдал за моим отцом, своим младшим сыном, с его беспокойством, неуверенностью и слабостями. Когда пошли слухи — а этого избежать невозможно, — что эта актрисочка, моя мать, ждет ребенка (моего дядюшку) якобы от моего отца, дед решил: ему надо с нею встретиться. Ему. Лично. С любой женщиной можно договориться. И решить вопрос. Мужчина он был импозантный, eine Sünde wert