Хайле - страница 4

стр.

Кое-как мы съехали с этой темы, не без новой порции уязвлений с его стороны. Все было по плану. Конечно, он не мог со временем не обратить внимания на некоторые странности, но у нас была подготовлена версия, к которой, ради вящей убедительности, надо было подходить постепенно. У него были небольшие размытости в памяти, но все списывалось на последствия автокатастрофы, в которой он якобы пострадал, отсюда же и болезнь желудка.

Вот так и пошло-поехало. Наш маленький дом-ностальжи из натурального дерева густо, медово наполнился счастьем. Оно было настолько в порядке вещей, что мы переставали его замечать. Словом, все было как раньше. Даже ругань — куда ж без нее? Наверно, мы нарочно время от времени устраивали себе эти гонки, нарочно и понарошку, чтобы на самом деле такого не было. На самом деле такого и не бывало. Поймите правильно, все было всерьез, до собирания вещей и, как уже упоминалось, хлопанья дверями (отдельным пунктом). Спустя какое-то время начиналось кружение по дому с неявной целью случайно встретиться, попереглядываться, повздыхать- и с этого, как правило, начинался хэппи энд.

Однажды он ворвался в мой кабинет с воплем:

— Что это, Ниэсс? Я сошел с ума?

В его руке трепыхался листок бумаги, исписанный его собственным — моего Хайле — почерком:

  Тебя моим ожогом жжет и бьет моим ознобом.
  Я умираю третий год, и мы устали оба.
  Я верил: проще и нежней мы станем на прощанье,
  бесценных предпоследних дней прозрачное звучанье
  не исказит ни окрик злой, ни раздраженный шепот.
  Двуручной ржавою пилой нам стал последний опыт.
  И наболевшись чувства спят, как нарыдавшись — дети.
  Я говорил, что без тебя не стану жить на свете.
  И я тебя не обманул. Но смерти ожиданьем
  я разделил одну вину — на два страданья.
  И скоро кончится одно с моим последним сроком.
  Тебя не обманул я, но — но предал ненароком.
  И вот, за то, что буду жив и виноват недолго,
  я стал капризен, зол и лжив, но, знаешь, — ненадолго.
  И будешь ты уже не мной когда-нибудь утешен.
  Но покидая путь земной я снова стану нежен.
  И мы тогда не вспомним слов, но вместе мы заплачем.
  Поверь, что все еще любовь, и не иначе.

— Что это, Ниэсс? Я не помню, откуда это. Я никогда не читал этого. Что это? Это же мой почерк, правда, Ниэсс?

Мне нечего было ответить, но ответить было необходимо. Спасла версия.

— Дружочек, мне не хотелось тебе говорить… Мы ехали в Тампу и так получилось… Мы попали в аварию. Мне — ничего, но ты же сидел рядом, а место рядом с водителем — самое опасное, ты же знаешь…

Получилось: он поверил мне.

Самое странное, что никакого раздвоения в моем отношении к нему не произошло. Он стоял с этим листком, написанным другим человеком, то есть, черт, просто человеком, настоящим Хайле — и в то же время он и был тем самым Хайле, который написал и спрятал в библиотеке эти стихи, зачем, уж не знаю. Мне как раз его и хотелось об этом спросить, того, кто стоял передо мной, хотя ясно было, что он этого знать не может.

Может быть, со временем он понял бы больше. Может быть, он понял бы все. Но пока обошлось. И мы жили, не заглядывая вперед, ни я, ни он, потому что нам было и так хорошо, и здесь, то есть сейчас.

Тут грянул запрет. Конечно, все средства массовой информации только об этом и вопили. Одни раздували грязные истории о сексуальной эксплуатации моделей с высокоразвитой психикой как у частных владельцев, так и в сети публичных домов, другие настаивали, что такое решение и не решение вовсе, что, раз уж выпустили джинна из бутылки, надо же понимать, что обратно его не загонишь, и лучше запретить производство андроидов вообще / только высокоразвитых моделей / только примитивных моделей / дать высокоразвитым гражданские права / демонтировать всех к такой-то матери / производить только примитивные модели. Обо всем этом дискутировали и раньше. Но только теперь эти проблемы попали в поле зрения Хайле. Сначала он фыркал: не знают уже, чем заняться. Потом завяз. С удивлением обнаружил массу литературы по теме в библиотеке.

— Умеют некоторые собирать хлам! Когда и откуда это все взялось?