Хазарский пленник - страница 11

Глупость... уповать на меч и удаль, глупость. Только молодые, такие как Ярополк да Владимир, могут себе позволить подобную лёгкость мыслей. Есть силы кроме меча, есть замыслы и действия, вернее стрел ранящие сердца правителей. Но по молодости лет ни этих сил, ни этой власти не замечают. Таким был и он. Ходил на Хазарию, брал городки, Итиль да Саркел, стремился утвердить свою власть! До сих пор помнится тот поход, ибо удача давалась тяжко. Лодьи пришлось перетянуть с верховьев Днепра к Волге. Появление флота для хазар неожиданно, тяжкий труд принёс победу малой кровью. Но вскоре вместо хазар принялись набегать печенеги, и его независимость лопнула как рыбий пузырь. Потому что содержать дружину у степного кордона — немыслимая роскошь. Да и дружины не хватит уследить за разрозненными племенами кочевников. Куда проще платить хазарам и сообща выступать против многочисленных ворогов, накатывающих волнами с востока и юга. Вот она, малая кровь... великая слава победы, обернувшаяся пустотой. Малая? Сейчас легко говорить. И мысли об убитых друзьях уже не терзают упрёками. Может, оттого, что умерших, опередивших князя, слишком много?

Послышался визг. Святослав своевременно обернулся и принял на грудь пса Улюма, хрипло кашляющего от восторга. Ну вот. Старик снова выпустил собак, не приметив князя. А ведь говорилось...

— Ну что, Улюмка, что? Чему рад, глупой? Да тише, тише ты, окаянный!

— Не серчай, князюшка, проглядел! Виноват, виноват... — бормочет псарь, вместе с телохранителями урезонивая азартных любимцев. Святослав лишь рукой махнул и, не надевая рубахи, чего ему стесняться на своём подворье, побрёл к дому. Ишь, старый дуралей, поцарапал живот стёртыми когтями.

«Мы оба уже стары. У пса скверная, линялая шерсть, крошатся когти, а у меня складки ненужной шкуры, утерявшей распирающую мощь мяса, седые волосы, блёклый взор, — подумалось Святославу. — Пора снедать и приниматься за труды».

Ступени деревянной лестницы уже не раз латали по краям, опасаясь, что на истёртых гранях поскользнётся торопыга Володимир или женщины.

Женщины... А ведь он пережил жён. Не только воинов терял, не только сотников и воевод вырывало из тесного круга, но и жён.

Предслава сперва зналась с Глебом, а после стала его супругой, родила Ярополка и умерла молодой.

Фиря, Эсфирь, удивляла белизной кожи и переливающимися косами черней воронова крыла. И чернота виделась то красноватой, как ветви молодых берёз по весне, то отдавала синевой, как новый клинок. Зачали Олега, но скоро располнела, стала бранчливой, чрезмерно домовитой, неповоротливой. Не диво, что, упав с лестницы в подпол, так и не сумела выбраться. Шептались — злые козни слуг, но Святослав не верил. К чему? Она никому не мешала.

А Владимир от наложницы, но принят законным, ибо другой жены в ту пору не было.

Поднимаясь по ступеням с прилаженными светлыми брусочками, вклинившимися в старое тёмное дерево, он мельком вспомнил несуразность любви. Вспомнил Славу, которая удивляла слезами на любовном ложе, стонала тихо, сомкнув веки, и, достигнув предела, всегда плакала. Слёзы не стекали по лицу, а скапливались на стиснутых ресницах, и он целовал эти солёные капли, гордясь своим... уменьем? Да только не принесла любовь счастия его избраннице. Умерла. И волхвы не помогли, не спасли ведуны, не сумел излечить многословный щебетун генуэзец.

А с Малушей, плохо ещё знающей обычаи княжеского двора, сошёлся во хмелю. Как раз после похода к Итилю. Дорого ему стоила малая кровь, дорого. Долго поминал потерянных друзей, да всё с чашей.

И Володимира вылюбили на снегу, не в постели, не в тепле. Вот как бывает. Сказал бы кто, не поверил, но ведь было? На овчинном тулупе изгибалось нетерпеливое тело, принимая его — вялого сперва, страстно, напористо и бессовестно. Но позднее он понял, что срам не в страсти, срам отдаваться без огня, по расчёту, что делают многие жёны. Ублажая изголодавшихся мужей, они получают кусок хлеба, принимая жизнь как череду безысходности, схожей с дурным запахом изо рта.

Да, странно устроена жизнь. В молодые лета больше всего прельщает женщина, её роскошные бёдра, страсть в ласках, но, оглянувшись, помнишь не цвет курчавых волосков, скользко прижимавшихся к твоим бёдрам, не потайные места, а заплаканные глаза, бессонные ночи над колыбелью ребёнка, ссоры по мелочам, обиды на пустом месте. Глаза. Да, у Владимира глаза матери, страстные и весёлые. Задор молодости, не ведающей настоящего лиха? Князь покачал головой и присел к столу. Глаза Малуши часто вспоминаются, а самой уж нет. Страшилась, что её, молодую, принудят помирать вместе с ним по старым обычаям, ведь когда-то убивали жён в день погребения мужа, а нашла смерть от меча, за Черниговом. Судьба плетёт свои узоры, и часто не понять её замыслов. Он пережил жён, не странно ли это? А то, что жива его мать, княгиня Ольга, как понять? Она скажет о благости веры, будет и его уговаривать принять Христа, но то лукавство. Почему одни умирают, а другие живы, понять невозможно.