Химера - страница 7
— Вера Никандровна.
— Да. Позвонила и говорит: Леонид Михалыч не пришел с работы, очень беспокоюсь, не могли бы вы поехать в институт… Ну, я схватил машину, помчался. Дверь лаборатории была заперта изнутри. Пришлось взломать. Они оба лежали в глубоком обмороке. Тут и ваша мама приехала. Я вызвал «скорую».
— Это все я знаю. А вот что у них произошло?
— Да, «скорую» вызвал. Позвонил жене Круглова, Марии Васильевне, но не застал. Конечно, Рогачеву позвонил.
— Рогачев, — говорит Галина. — Он не может знать, куда подевался Георгий Петрович?
— Вряд ли. Он болеет, сильно сдал. Вот, может, Мария Васильевна?
— О ней я и думаю. Дайте, пожалуйста, телефон Рогачевых.
Мария Васильевна Рогачева, в синем тренировочном костюме, замерла в одной из поз хатха-йоги, отрешенно полузакрыв глаза. Телефонный звонок. Мария Васильевна не реагирует. Телефон звонит настойчиво.
— Маша, — раздается дребезжащий голос из соседней комнаты. — Почему не берешь трубку?
Мария Васильевна, сморгнув неподвижность взгляда, гибко поднимается, идет к телефону.
— Алло?
— Мария Васильевна? — слышит она высокий голос. — Здравствуйте. Это дочь Штейнберга, Галя.
— Здравствуйте, — медленно отвечает Рогачева.
— Ради бога, простите за беспокойство. Уже несколько дней, как исчез Георгий Петрович. Вы, случайно, не знаете…
— Он давно не докладывает мне о своих передвижениях.
— Может быть, ваш сын знает?
— Костя позавчера улетел в Алжир.
— В Алжир?.. Ага… Господи, куда мог подеваться Георгий…
— Я уже вам сказала, не знаю.
— Да… извините…
Мария Васильевна кладет трубку. Только изготовилась к продолжению хатха-йоги, как в комнату, шаркая домашними туфлями, постукивая палкой, вошел Рогачев. В руке у него газета.
— Маша, кто звонил?
— Какая тебе разница?
— Никакой, — мелко кивает Рогачев. — Конечно, никакой нет разницы. Может, звонил президент академии. А может, твой любовник. Какая мне разница?
— Что ты несешь, Глеб? Что ты вечно обижаешься?
— Я обижаюсь? — притворно удивляется Рогачев. — Какое имеет право обижаться вздорный старик, которого ткнули носом в телевизор и велели ни во что не вмешиваться.
— Тебе хочется сорвать на ком-нибудь свою обиду, — терпеливо говорит Мария Васильевна, — но ты прекрасно знаешь, что никто не виноват в том, что ты заболел.
— Конечно, конечно. Никто. Я сам виноват в том, что свалился с инфарктом… Что обзавелся эндартериитом. Сам виноват, что стал никому не нужен…
— Глеб, тебе семьдесят шесть. Согласись, это все-таки возраст.
— Еще бы, еще бы! Я вполне созрел для забвения… для плезри… презлительного пинка в зад…
— Ох! Это, в конце концов, невыносимо, — говорит Мария Васильевна, взбивая перед зеркалом прическу. — Уж кому-кому, а тебе не стоило бы жаловаться на жизнь. Разве ты не достиг всего, что хотел? Почета, денег, славы…
— О чем ты говоришь, Маша? — Рогачев потрясает газетой. — Какая слава, обо мне давно забыли, мое имя перестали упоминать…
— Славы, женщин, — ровным голосом продолжает Мария Васильевна. — Увел молодую жену от своего сотрудника.
— Положим, ты сама вешалась мне на шею.
— Ложь! — Она гневно повертывается к нему. — Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…
— «Поддалась уговорам», — передразнивает Рогачев. — Что же это ты не устояла?
— Потому что была дура. И прекратим этот разговор.
— Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!
— Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.
— Да пропади они пропадом!
— Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.
— И пойду! — Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. — Вот! Сейчас начнется художественный фильм «Берегите мужчин». А-а, вот именно, вот именно — мужчин берегите!
Круглов тихо выходит из своей комнаты на веранду. Дом Черемисиных еще спит. Еще не встало солнце, но уже растворен в прозрачном воздухе нежный персиковый свет рождающегося утра.
Скрипят половицы. Нет, это поскрипывают новые ботинки Круглова — коричневые, на толстой желтой подошве. Он, раскрыв холодильник, достает два стакана молока и ставит на стол. Спускается с веранды, идет по саду, с удовольствием подставляя лицо утренней прохладе. Идет сквозь пятна света и тени, сквозь птичий щебет.