Хищник - страница 9
Сама Грета заняла было столик под кленом в цветах осени, но увидела неподалеку концертный рояль и едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств. Программа варьете еще не началась, и рояль стоял в молчании, безгласно гадая о том, что готовит ему будущее. Он был большой – Грета оценила его длину в косую сажень[15] – и, значит, обладал большим диапазоном тембра, длительности и выразительности звучания. Не максимальной, конечно, но и зал-то, в котором стоял рояль, был невелик. Так что самое то, и, если экстерьер не лгал, то фирма-производитель принадлежала к семейству Больших Сестер – лучшим мировым брендам в области производства клавишных музыкальных инструментов.
«Стейнвей? – прикинула Грета. – Август Фёстер? Бехштейн или Блёфнер?»
– Коньяк! – щелкнула она пальцами. – Что там у вас?
– Буквально все, что угодно! – угодливо выдохнул мгновенно возникший рядом со столиком – словно бы из воздуха материализовавшийся – сомелье.
– Bisquit одиннадцатого года… Я хочу поиграть на этом инструменте, что скажете?
– Я… Боюсь, другие гости…
– А вы не бойтесь, любезный, слушатели меня обычно боготворят, ну или, по крайней мере, любят!
Она знала, что говорит. Кое-кто – и не будем называть этих всех по именам – считал ее лучшим из известных исполнителем-интерпретатором русской классики. Сама же Грета полагала, что она просто лучшая, и не только в музыке. Но в интерпретации европейских композиторов прошлого столетия – наверняка. Однако дело не в том, кем она себя считала, а в том, что, если на нее «находило», удержаться от музицирования Грета просто не могла.
Она подошла к инструменту. Тот был безупречен и словно бы ждал.
«О господи!»
Откуда-то сзади ей подали рюмку с коньяком, аромат которого обнимал Грету, казалось, уже целую вечность.
«Что сыграть?» – задумалась она, переживая прохождение коньячной струи по языку, глотке и пищеводу, но вопрос на самом деле запоздал. Все уже решилось, потому что из вечности на Грету смотрели темно-зеленые глаза Жозефины.
«Жозефа! Ну, разумеется! Как я могла забыть?!»
Грета сидела за роялем-миньоном и лениво – так как не решила пока, что делает и зачем – импровизировала, интерпретируя 1-й концерт Чайковского. Сама она делала это скорее от скуки, чем из каких-либо иных соображений. Но кое-кого из присутствующих ее упражнения в прекрасном явно заинтересовали. Люди подтягивались к инструменту, обступая его со всех сторон, очарованные, завороженные. Ее исполнением, ее пластикой, ее интеллектуальной и эмоциональной силой, наконец. И, разумеется, ее красотой…
«Я прекрасна… обворожительна… желанна… Ну же, детка, давай! Ведь ты уже хочешь меня так, что голова кружится и челюсти сводит!»
Темно-зеленые глаза смотрели на нее с восхищением и вожделением.
«Она моя!» – поняла Грета.
Так они познакомились с Жозефой, но, к сожалению, их знакомство оказалось коротким…
«Ох, черт!» – Грета уже сидела за инструментом и играла. Интерпретировала она, правда, не Чайковского, а Рахманинова, но догнавшее ее воспоминание заставило насторожиться. Безупречное чутье хищника никогда не подводило, и, видно, неспроста вспомнилась именно коварная Жозефина. Темно-зеленые, глубокие, словно в омут заглядываешь, глаза… Грета подняла опущенные веки, и их взгляды встретились. Не Жозефа… Не темная зелень… Другая женщина. Другие глаза. Серые, завораживающие своей глубиной, в которой клубится туман неопределенности…
«Темное дитя! И, значит, я снова оказалась права!»
Дарья Дмитриевна Телегина
Она и сама не помнила, как встала из-за стола, как прошла через зал и как оказалась рядом с роялем. Не помнила, нет. Не знала, зачем. Не отдавала себе отчета. Грезила наяву. Блажила на всю голову. Но, в конце концов, очнулась, выныривая из небытия, как из омута, и, оказалось – стоит около инструмента, опершись руками о его молочно-белую поверхность, ласкает подушечками пальцев нежнейшую гладь полировки и смотрит не отрываясь в темные глаза пианистки.
– Дарья Дмитриевна! – голос Кирилла долетал словно бы издалека, звучал глухо, и звуки речи сливались в неразборчивое бормотание. – Дарья Дмитриевна!