Хочется любви - страница 6

— Привет, Джонатан! — схватив полупустое помойное ведро, Рогаткин постучал по нему костяшками пальцев и направился к двери. С лестницы, когда он открыл дверь, нещадно дуло…

— Лев Тимофеевич, у нас на помойке появился монстр! — ещё вчера тет-а-тет предупредила его соседка, по старинке зовущая мусоропровод «помойкой». — Берегите глаза — оно вцепляется!.. Хотя у вас очки, так что вам не страшно!.. До чего ж вы красивый, Лев Тимофеевич, прямо как мой покойный муж! — загляделась на очкастого старшего следователя соседка в папильотках и вздохнула, помахав рукой.

— Чей-чей муж?! — на всякий случай уточнил Лев Тимофеевич, но соседка уже юркнула в дверь своей квартиры, как пугливая старая мышь.

— Любит она меня, просто жить без меня не может! А что?! И неудивительно, — буркнул себе под нос старший следователь, покрываясь от сквозняка гусиной кожей.

Патрон лампочки на лестнице был вырван «с мясом», и в углах площадки было темным-темно и страшно-престрашно, но не для Льва Тимофеевича. Обычно старший следователь выносил мусор с фонарём, но, включив фонарик на этот раз, обнаружил, что батарейка села и вместо мощного потока света из него торчал лишь жидкий лучик, который едва освещал кирпичные стены типовой многоэтажки. Несмотря на плохую видимость, Льва Тимофеевича это не остановило, и он ринулся к мусоропроводу, выставив впереди себя ведро на всякий пожарный случай. В монстра он, разумеется, не верил ни разу!

И в этот самый момент сверху на Льва Тимофеевича кто-то метнулся, целясь в блестящие очки и в белую голову старшего следователя межрайонной прокуратуры.

Сначала на пол упало ведро, на него с грохотом мешка с костями приземлился Лев Тимофеевич, а сверху на Рогаткина рухнул с душераздирающим воплем… монстр! Кое-как поднявшись в темноте, Лев Тимофеевич вдруг сообразил, что абсолютно не помнит, куда он направлялся в этот прекрасный зимний вечер, но очень быстро пришёл в себя и начал отдирать источник стресса от своей удалой головы.

— Опять женский пол?! — схватив стресс за ускользающее ухо, Лев Тимофеевич потащил его в квартиру.

Стресс оказался чумазой кошкой с разбитым носом.

— Так вот ты какой, чёрный ужас помойки?! — вскричал Рогаткин, и пока та не опомнилась, ухватил кошку за шкирку, и понёс в ванную, ласково приговаривая: — Киса, у меня есть детский шампунь. Киса-а-а-А!..

А назавтра…

— А отчего это вы весь поцарапанный, Лев Тимофеевич? — спросит его утром следующего дня прокурор Евтакиев. — А Лев Тимофеевич?.. Ну, что же вы молчите, как всегда? Взяли моду молчать! Ещё Всеволод Иваныч на вас сердился.

— Петр Никодимыч, — разведет руками Рогаткин, — я теперь — не один!..

— Даже так? — и прокурор, задумчиво щёлкнув языком, предложит: — Зайдите ко мне через пять минут… Зайдите, Лев Тимофеевич, не пожалеете! Ну, что вы морщитесь? Взяли моду морщиться!..

Кабинет прокурора Евтакиева.

— Ну, что вы всё зеваете, Лев Тимофеевич? — старший советник юстиции Евтакиев, закрыв сейф, неодобрительно покосился на зевающего старшего следователя. — Неужели, телевизор до утра смотрели?

— Нет, я телевизор вообще не смотрю! — после минутного раздумья, признался Лев Тимофеевич.

— Значит, о краже века из галереи Фирюзы Карнауховой вы не слыхали? — схватился за голову прокурор.

— Неужели, из галереи украли ценный холст «Мухи обнажённой»? — тревожно осведомился Лев Тимофеевич.

— Не «мухи», а «махи», Лев Тимофеевич! — на лицо старшего советника юстиции набежала тень. — Ну, как можно путать такие очевидные вещи, а?.. Всё намного хуже! Неделю назад из галереи Карнауховой, в которой сейчас идёт экспозиция раритетов Музея Кристальди, пропала…

Рогаткин, сняв очки, слушал самым внимательнейшим образом.

— …священная швабра! — с апломбом закончил предложение старший советник юстиции.

В кабинете Евтакиева повисла тишина, которую через полминуты нарушил заразительный смех Льва Тимофеевича Рогаткина.

— Ага-а-а… Вы меня разыграли, Пётр Никодимыч! Ага-ага, очень смешно, я вашу шутку оценил! — но, взглянув на Евтакиева, Лев Тимофеевич смеяться перестал. Улыбка ещё некоторое время блуждала по его лошадиному лицу, однако ввиду того, что направленный на него взгляд прокурора был чрезвычайно суров, Лев Тимофеевич через минуту тоже поскучнел. У него даже появился в лице намёк на некий траур, впрочем, понятный ему одному.