Хоккенхаймская ведьма - страница 14

Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:

– Рудольф мне ничего не делал.

– Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела. – Сказал кавалер. – Писарь, ты записал имена её хахалей?

Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:

– Карл, берите всех вместе с их бабами.

Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.

– Чего, чего ты воешь, дура? – Ласково говорил ей кавалер.

– А что вы с ними делать будете? – Сквозь слёзы спрашивала она.

– Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.

– Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.

– Прощает она, – кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал,– навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!

– Смертью?– Ужаснулась женщина.

– Это решит Трибунал Святой Инквизиции.– Отвечал Волков.

Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.

Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:

– За что, господи, за что меня-то?

Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.

Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:

– Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.

Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.

– Ну, – произнёс кавалер, – говорить будешь или тебе ещё дать разок?

Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.

– Сыч, приведи её в чувства. – Сказал кавалер.

Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Олго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.

Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.

Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:

– Сыч, заткни ее, наконец.

Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.

Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:

– Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.

– Говорить будешь или ещё хочешь кнута? – Сурово спросил кавалер.

– Буду господин, скажите, что говорить нужно.– Подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.

Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:

– Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!

И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила.

А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.

Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.