Холмы России - страница 17

— Собрался, так иди, — поторопила его Гордеевна.

В сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге Феня в легком, но темном платке, в темной кофте показалась красивой тенью.

— К вам на минутку, — сказала она.

— Хоть и не на минутку, заходи.

— Спасибо, — с покорностью сказала она.

— Садись чай пить, — пригласил Никанор.

Гордеевна обмахнула табуретку и поставила ее к столу.

Хоть и на быстрый разговор зашла Феня, а присела, уважила хозяев. Поставила себе на колени узелок.

— Спросить вас хотела, дядя Никанор, как мне лучше в Сычевку доехать?

— А зачем?

— К Мите в лагерь.

— Как же это тебе лучше доехать? — задумался Никанор не над тем, как доехать, а что и такие бывают дороги: в лагеря и тюрьмы. — Никак уж и собралась? — спросил он.

— К тетке еще зайду.

Им было по пути в Щекино — село на той стороне Угры.

— Ты ж поклон Мите передай, — сказала Гордеевна.

— Передам, тетя. Добраться бы.

Вышли из избы и свернули к конопляникам, где пробита стежка к Угре.

Никанор сказал Фене, как ловчее доехать; утром с почтой до Всход, а оттуда до станции, а там поездом.

Они перешли над Угрой по кладям.

На той стороне, за лугом, дорога. Лес березовой опушкой вышел уже навстречу к вечерней, еще не собравшейся зорьке.

— Еду, дядя Никанор, а душа не тянет, — призналась Феня.

— Конечно, веселого тут мало. Но ты молодцом держишься. Так и надо. Без терпения никто не живет.

Он незаметно уступил ей тропку, а сам рядом по траве пошел.

— Не умеем мы жить. И никто не научит. Как слепые, — сказала Феня.

— Есть умные-то. Да ведь не слушаемся.

— Один послушается, а другой по себе все и собьет.

— Отойди, раз не по нраву. Хорошее не сразу найдешь. Рядом бывает, а еще ум не дозрел до ясности на хорошее-то. Когда и пождать надо.

— Жданьем себя тешим.

— Что поделаешь, как не дается? Рад бы боровичок какой-нибудь подрезать, а нет в траве, не видать, хоть ты убейся.

Феня сорвала травинку, покусала се и откинула.

— А вы дружно живете?

— Живем. Вот насчет малого в лесничество иду, В объездчики рвется.

— Хорошо, — сказала Феня и, нагнувшись, другую сорвала травинку — не сразу, а потянулась стеблина и лопнула где-то у корня. — Жену ему еще подходящую.

— Пока разберется в подходящих, а какая-нибудь вертихвостка живо обротает.

Тропка с кручинки оборвалась в овраг. На дне болотце в тине проточено ручьем.

Над ручьем выстланы жерди. Феня быстро проскочила по ним. А Никанор прилаживался, как бы пройти и не рухнуть.

— Давайте руку, дядя Никанор.

— Меня разве удержишь. Лучше один, а то вдвоем всю эту квашню рассадим.

Но согласился. Рука у Фени сухая, горячая. Сжала крепко. С осторожностью ступал Никанор, чуть шагнул, придерживая ружье. Под ногой треснула жердь, и завалился бы он, но Феня удержала.

Выбрался на ту сторону оврага. Отдышался, откашливаясь.

Феня смеется, и зубы ее влажно блестят:

— Чуть сама не полетела.

— Как еще удержала? Во мне все пять пудов с сапогами, — сказал Никанор и подумал: «За что ж тебя такую прогуляли, милая?»

Повеселела Феня на этой тропке среди ромашек, венчально белых в малиновых клеверах. Забыла на минутку про свою дорогу к мужу.

— Я, дядя Никанор, семейную жизнь люблю. Да чтоб народу побольше.

— Трение выйдет.

— С тренья и мука мягче бывает.

— Вот ты какая, а в отшельную избу пошла.

— Не знала. А теперь, как пожила, умом чуть дозрела.

Подождать бы надо. Верно вы сказали. А ждать не хочется. Не знала, чего дождусь… Прощайте…

Феня уходила в сторону, как птицу ветром, сносило ее все дальше и дальше от дороги.

Щекино в полутора километрах от хутора, на кряже по левому таловому берегу Угры, от которой отдалены избы луговой поймой-займищем.

Разветвлялись отсюда дороги на Буду, где подымливал заводишко по перегону окрестных лесов в древесный спирт и деготь. А дальше — Дорогобуж на старой Смоленской дороге, откуда захаживали, бывало, поляки с литовцами и французы в здешнюю житную сторону; напрямую — не расстающийся с Утрою большак на Всходы, куда в двадцативерстую даль, погуживая над полями, тянулись провода к районным властям и к почте.

Когда-то в Щекине звонила церквушка над озером.

Теперь стоит забытая.

Крест с распятием унесли из церкви в леса, к роднику, где и врубили в сосну.