Хождение по гробам - страница 5

Ты спрашиваешь, почему я называю их жизнь другой, и отказываю им в возможности влиять на разум современного человека? Приезжай в Иерусалим и оглянись. Всего только в два цвета окрашен этот город – в ветхо-желтый и серо-зеленый. И мне, конечно, не нужно говорить тебе, что желтый – это выложенные плитами иерусалимского камня дороги и стены домов, ветхо-желтый цвет принес сюда древний человек. Серо-зеленый – это растительность, чахнущая под лучами взбесившегося солнца. Это оливы, кустики жесткой травы, с трудом пробивающиеся между камней. И как диссонанс – яркие краски современности. Все эти пестрые футболки, весь этот товар, от которого ломит глаза, все это буйство красок, такое чуждое здесь, словно произошло случайное наложение двух картинок, абсолютно разных. Наложение неестественное, и потому тревожащее. Я пытался видеть древний Иерусалим, пытался разглядеть его через наслоения эпох, но всякий раз мое мгновенное видение разбивалось в прах резкой диссонантной нотой.

Мы едем в Иерусалим, чтобы увидеть прошлое, но сами же это прошлое забиваем собой, своей современностью, и поэтому видим лишь себя на фоне древних развалин. Мне же хотелось увидеть не развалины, а тот самый город, который существовал две тысячи лет назад, потому что я знал - только так придет ко мне понимание того, что тогда произошло на самом деле.

Гефсиманский сад, конечно, совсем не тот. Осталось только географическое название этой древней промзоны, где когда-то давили оливковое масло прессами, от которых, собственно, и возникло это название. Теперь же от большой плантации осталось всего семь олив, и они огорожены от чрезмерного любопытства туристов. В наше время никому не придет в голову ходить по промзонам для того, чтобы решить свои нравственные проблемы, но тогда, на заре христианства, когда ядовитые отходы не чернили небо над «фабрикой по производству оливкового масла», и единственной машиной был каменный пресс, приводимый в движение мускульной силой человека или животного, промзона оказывалась самым спокойным местом в городе, лишь только рабочие расходились по домам. И могу добавить, что воздух там оставался чистейшим, а вечерняя прохлада располагала к отдыху и размышлениям. Потому что климат в Иерусалиме свой, особый, совсем не такой, как во всем остальном Израиле.

Оглядываясь в прошлое, я вижу иные картины, совсем не те, которые мне услужливо подсовывают многовековые фантазии верующих, ныне превратившиеся в некий штамп, подобный тем штампам, которые превращают хорошего журналиста в посредственность. Я мог бы отбросить все свои сомнения и начать водить хороводы под стройные песнопения закостеневших в своей вере последователей христианства. Такой текст показался бы тебе наиболее естественным, потому что религии уже давно определили для себя и для своих адептов всю шкалу оценок – от самого плохого до самого хорошего. Но извиняться за то, что мои взгляды не совпадают с этой шкалой, я не стану.

Я еду в Гефсиманский сад, прокручивая и восстанавливая в голове все то, что узнал за многие годы своей жизни об этой истории. Я почти медитирую и готовлюсь увидеть Иисуса в полном интерьере его времен. Маленький иудей, в силу многих слабостей неспособный к тяжелому труду, обижаемый в детстве соседскими детьми и пронесший обиду на них через все свои тридцать три года жизни, в последний раз делает переоценку ценностей. Вот, только что, он успокоил своих учеников, кротко помыл им ноги, однако, не сказал главного – не сказал, что уже многие месяцы опасность идет за ним по пятам. Он чувствует слежку, знает об отношении Синедриона к реформистам, знает, что ошибся и выбрал для себя не ту стезю, когда-то казавшуюся ему легкой и безопасной. Примкнув к иудейскому сообществу, выступающему против ортодоксального иудаизма, он пошел дальше всех и объявил себя Машиахом (мессией).

Жизнь в землях Израиля, тяжела. С одной стороны, все усиливающийся ортодоксальный диктат с кучей новомодных запретительных законов, с другой – римская оккупация со своими законами. И каждый шаг в сторону грозит смертью. Это сейчас, мой друг, мы можем позволить себе рефлексию, собственную философию, оправдывающую то или иное явление, и за это никого никуда не заключают и не убивают. А тогда – смерть была естественным наказанием за многие, не такие уж и тяжкие преступления. Только потому, что жизнь одного человека немногого стоила, и приоритетным являлось сохранение всего племени. А ради этого можно было и пожертвовать кем-то, особенно тем, кто пошел против законов. Ведь только жесткие племенные законы и сохраняли иудаизм на плаву.