Хозяин травы - страница 12

— Ну ладно, ладно, не злись! — Соседка Татьяна с двумя раздувшимися авоськами в руках стояла, преграждая мне путь. — Родственница, что ль?

— Родственница, родственница. — Я попытался прошмыгнуть мимо, но все пространство от стенки до перил было плотно заполнено Татьяной и ее авоськами.

— А ежели родственница, так что ж на тебя не похожа? Ты мужчина интересный, а эта — прям глиста в обмороке.

— Татьяна Петровна, вы бы все-таки выбирали выражения!

— Так, значит, не родственница.

— Да вам какая разница?

— Как — какая? А что ж это, тут всякие подозрительные личности поселяться будут, а мне какая разница? Я ведь домовый комитет.

— Извините, Татьяна Петровна, боюсь на перерыв попасть.

— О, магазин — это дело святое! Особливо ежели пивка для рывка. Ладно, иди, а то еще и впрямь опоздаешь.

Вечером я застал Полину в слезах.

— Что? Что случилось?

— Эта женщина, — выхлипнула она.

— Какая еще женщина?

— Толстая. Она, наверно, беременная.

— Кто беременная? Теперь ты будешь шарахаться на улице от каждой беременной! Мало мне кузнечиков. Она что, тоже прыгнула на тебя?

В ответ Полина зарыдала еще громче.

— Ну что ты? Что с тобой?

— Она сказала, что без прописки нельзя. И что она домовый комитет.

Я начал догадываться, в чем дело.

— С тобой что, Татьяна разговаривала? А зачем ты всякую дуру слушаешь?

— А вы меня теперь не выгоните?

— Ну уж если прежде не выгнал... — шучу я и осекаюсь: девочка смотрит на меня с таким ужасом, что я неожиданно для самого себя порывисто наклоняюсь к ней и целую ее горестный зареванный рот.

Она слабо всхлипывает и утыкается головой мне в живот.

Ночью мне приснилось, будто я стою на эскалаторе в метро. А на его полированной фанере матово светятся белые шары, похожие на гигантские коконы, и я еду вниз и трогаю коконы рукой. От моих прикосновений они размягчаются и начинают нежно посапывать.

— Желаете приобрести? — Розовощекий мужчина с нежной пролысиной в черных волосах неожиданно материализуется рядом со мной.

— А разве их можно купить? — удивляюсь я.

— Да не то что можно. Прямо-таки нужно, голубчик. Вы их этим очень поддержите. Какой желаете — помельче, покрупнее?

— Не знаю, — смущаюсь я. — Сами понимаете, ответственность.

— Да уж если приручите... — Он ласково гладит коконы. «Ня-ня-ня», — пищат коконы, разевая беззубые ротики-ранки.

— Да они же у вас голодные! — возмущаюсь я. — Во сколько они завтракали?

— Завтракали? — мнется розовощекий. — Понимаете, как бы вам объяснить? Они еще не совсем родились. Все зависит от обстоятельств. Впрочем, у вас вряд ли еще будет такой шанс.

— Беру, — поспешно говорю я.

— Вы в этом уверены? — недоверчиво улыбается он. — Кого хотите? Самца? Самочку?

— Я хочу девочку.

— О, у вас тонкий вкус.

На следующий день я опять застал ее в слезах. Она подняла ко мне припухшее личико и хрипло выкрикнула:

— Они сказали, что моими рисунками только детей стращать. И что у меня женская рука. А я им сказала, что у них мужская нога.

— Да кто «они»?

— Выставком.

Это был очередной отказ. Последнее время она тщетно пыталась пристроить свои рисунки на какую-нибудь выставку. По всей видимости, в идеологических сферах подул другой ветер, и даже Аркадий Ефимович был не в силах ей помочь.

Я хотел погладить ее, но она резко мотнула головой, так что рыжая косичка пару раз хлестнула ее по щекам, и выскочила из комнаты. Входная дверь хлопнула. Я было двинулся за ней, как скомканный листок на столе привлек мое внимание. Я разгладил его. «Сновидение» — было написано на нем крупным детским почерком. Ее почерком. Я стал читать. Там было написано следующее:

«...и мы ушли неизвестно куда. И рыбы улыбались нам, большие рыбы с крупными ртами. Поселок был рыбацкий, но никто не хотел на рыб охотиться, и рыбы страдали очень. Но ведь должен кто-то страдать. Или не должен? «Чушь», — сказал мне маленький мальчик с ладошками как нежная терка. И он любил ласкать этими ладошками женщин. И женщины любили, когда он ласкал их. Но он не любил их. Он любил только ласкать, а не любить. Колокол в этом поселке звонил редко, и никто не знал, где этот колокол и когда будет звонить. И я пойду на зов колокола. В какой-то неизвестный час. Потому что если в известный, то ничего не получится. Хоть всю землю обойдешь, все равно не сдвинешься с места».