Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток - страница 13

— То-то ж! Тебя жалеешь, а ты на дыбки встаешь.

Митрич сходил к стойке, принес лоскут бумаги, карандаш. Уселся и начал выводить текст расписки.

«Опять хитрит чего-нибудь…» — возникла и сразу же оборвалась мысль у Порфирия. Он испуганно заморгал: ему показалось, что на столе пошатнулись бутылки.

— Вот, Порфишенька, и готово. Только ручку приложить, расписаться, значит. Ha-ко тебе карандаш.

Но пальцы Порфирия только беспомощно скользнули по клеенке.

— Да ты, вижу я, светит месяц, совсем того? — Митрич сунул ему в руку карандаш, помог сложить пальцы. — Пиши вот здесь: «Мещанин Порфирий Коронотов…» Стой! Стой! «Ща» пропустил… Так… Так… Hv, теперь пиши… Так. «Пар… Парфи… фирей…» Стой… «Ры» не в ту сторону гнешь… Так… «Каранотав…» Ну вот… Ишь ты, даже хвостик загнул, хе-хе-хе, тоже как грамотный! Теперь число изобразим: «Лета одна тысяча восемьсот девяносто шестое, июня месяца, пятого дня». — Митрич щелкнул ногтем по бумаге. — Роспись бы свидетельскую еще учинить.

Дверь трактира распахнулась и пропустила низенького, сухощавого человека. Это был фельдшер уездно больницы.

Ходила молва по городу, что он однажды, неведомо ради чего, подлил йодной настойки в отвар лакричника, которым в то время лечился от кашля врач этой же больницы Алексей Антонович Мирвольский.

Только благодаря решительному заступничеству самого пострадавшего фельдшер был оставлен на службе, однако с такой отметкой в формуляре, которая исключала всякую надежду на дальнейшее продвижение. Эта история, кроме помарки формуляра, повлекла за собой и другое последствие — за фельдшером укрепилась кличка «Лакричник», да так основательно, что он сам стал ею заменять истинную свою фамилию, по паспорту весьма неблагозвучную — Пшикин. Впрочем, и эта фамилия, почти как кличка, перешла к нему только от отца — деды и прадеды носили хорошие прозвища. Отец его потерял доброе имя, уйдя в «поддужные» к миллионеру-золотопромышленнику Елисееву, владельцу приисков всей северной тайги.

В народе дрянную лошаденку, которую на скачках выпускают рядом с породистым рысаком для того только, чтобы рысак видел возле себя соперника, называют «поддужной». Пробежит лошаденка четверть круга и отстанет — неважно, не в ней дело, — зато разогреет кровь, у рысака, и тот, рубя копытами землю, придет к финишу, первым. В народе «поддужными» называют потерявших, стыди совесть прихлебателей, ставших умельцами самых грязных дел своего хозяина.

Спившийся, разгульный, изнемогающий от богатства Елисеев пресытился жизнью настолько, что его уже ничто не могло взволновать, ему не хватало собственной изобретательности, чтобы закатить сверхгнусную оргию. Нужен был человек, который придумывал бы всяческие мерзости и, разжигая воображение хозяина, творил их на глазах у него. Это с успехом и проделывал отец Лакричника.

Войдя в трактир, фельдшер осмотрелся, увидел пьяного Порфирия, улыбнулся, издали тросточкой словно перечеркнул его и направился к столику.

— А что означает сия скучная бумага за сим радостным столом? — остреньким взглядом впиваясь в расписку, спросил Лакричник.

Митрич ласково погладил свою плешинку, порозовевшую от удачи и выпитого вина.

— Обыкновенное дело, Геннадий Петрович, — пояснил он, пододвигая карандаш Лакричнику, — самая деловая расписка. Не откажитесь засвидетельствовать на ней подлинность подписи Порфирия Гавриловича.

— Можно, это можно. Verba volant, scripta manent, что означает: слова улетят и забудутся, написанное — останется. — Он с брызгами расчеркнулся на документе, украсив на этот раз свой автограф полным воспроизведением гражданского достоинства: «Фельдшер шиверской уездной больницы Лакричник-Пшикин».

В трактир начали набираться посетители. Митрич ушел за прилавок, Лакричник придвинулся к Порфирию, приглашая его опрокинуть еще хотя бы одну рюмочку. Порфирий тупо глядел на Лакричника, силясь что-то припомнить…

— Нет, Лакричник, пить не буду… Все… Я уже… Да… уже… Я, знаешь, приплыл только… Ну, и вот… надо к Лизавете пойти… Ждет, поди…

— Ждет? Конечно, ждет нежная супруга. «Зря, говорит, Порфирий Гаврилыч дней на десять раньше не приехал».